Феноменология – не просто учение о сущностях, но метафизика, то есть учение о мире и человеке в его фактичности, в данности их бытия в качестве факта. Знакомство человека и мира и принятие (приятие) их друг другом сходится в перспективе горизонта восприятия – опыта видения, иначе говоря, нашего охвата собственного восприятия в качестве смыслового акта.
Воспринимая свое место в мире, мы воспринимаем мир, и наоборот, – благодаря структуре фактичности, к которой мы и мир принадлежим в единой оптической плоскости самореализации. Трансцендентальная феноменология смотрит в самое основание мира, которым выступает Бог как уже самореализовавшийся, как «чистый акт» (purus actus), по Фоме Аквинскому. Бог – величайший принцип телеологии (учения о целесообразности всех действий): внутренне присущий миру разум. Его можно выявить через универсальное познание, «свободное от всякой связи с мифами и традицией вообще»[79].
Человек в метафизическом измерении вопрошает о себе как о разумном существе – и о человеческой истории как о разумном процессе. Переплетения собственной и всеобщей истории также оказываются магистралью идеи разума. Эта магистраль может получить частную интерпретацию как провидение. Но существенно то, что магистраль переплетений – это та ситуация, в которой горизонт значений оказывается полностью зависим от пред-данного (заранее постигнутого, интуитивно схваченного) смысла.
Исторически, то есть в смысле исторического опыта познания пред-данного смысла, объективный мир – это не столько реальный мир, сколько картина мира, формирующая личность как горизонт уже усвоенных и присвоенных значений мира. К примеру, картина древнегреческого мира включает в себя политические представления о демократических полисах, религиозные представления о модели языческого политеизма, художественные представления об образах скульпторов Фидия, Поликлета или живописи Апеллеса. «Окружающий мир – это духовное явление нашей личной и исторической жизни»[80], – говорит Э. Гуссерль.
Наука вопрошает об истине, она состоит исключительно в констатации фактичности физического и духовного мира, то есть она не включает в себя историю пред-данного, которую мы могли бы назвать начальным распорядком смысла. «Но может ли человеческое существование обладать истинным смыслом в этом мире фактичности, – эмоционально вопрошает Гуссерль, – если науки признают объективно констатируемое за нечто истинное, если история не научает ничему?»[81]
Эмоциональный настрой Гуссерля – заглянуть за пределы наук с их истинами, заглянуть даже дальше роковых вопросов – не мог не захватить его ученицу. Гуссерль продолжает: «Все произведения духовного мира, все жизненные связи, идеалы и нормы, присущие людям, подобно мимолетным волнам, возникают и исчезают, разум превращается в неразумное, а благодеяние – в муки, всегда так было и всегда так будет»[82].
Полный отчаяния, обращенный к метафизическим нормам познания вопрос об истории пред-данного смысла приводит Э. Гуссерля к выводу о кризисе европейских наук, которые не создали общего смыслового горизонта правильной и осторожной постановки вопроса о субъекте познания как субъекте бытия. Это своего рода итог общественной переоценки роли науки. В ХХ веке меняется отношение не только к критерию научности, но и к значению, которое наука может иметь для всего человеческого существования: «Наука, часто понимаемая как эмпирическая, формирует эмпирически-ориентированных людей, которые не видят ответов на вопросы о смысле человеческого»[83]. Э. Гуссерль критикует позитивистское понимание науки, слепую веру в науку, оно «в наше время оказывается пережитком»[84], поскольку опрометчиво отвергает так называемые «высшие и предельные вопросы»[85], относящиеся к метафизике. Среди наук Гуссерль выделяет науки о духе (то есть социально-гуманитарные науки), которые и позволят рассмотреть человека в его духовном бытии и в горизонте его историчности – то есть указать, в какие моменты он уже оказался частью смыслового вектора бытия.
Горизонт видения самой Эдит Штайн расширяется: к рациональному добавляется иррациональное. Она вслушивается в звучание молитвы «Отче наш» на готском языке: «Atta unsar, þu in himinam», вдохновляется католическими идеями на лекциях Макса Шелера в Геттингене. Она всматривается в скульптурную группу «Положение во Гроб» во Франкфуртском соборе и восхищается демократичностью христианства. В Первую мировую войну Эдит Штайн служит в Красном Кресте, работает в тифозном лазарете и хирургическом отделении.
79
Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Мн.: Харвест, 2000. С. 630.
82
Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Мн.: Харвест, 2000. С. 548.