Но, с другой стороны, Симона уверена, что все другие виды деятельности стоят ниже физического труда. Физический труд в правильно выстроенном обществе должен находиться в центре духовной жизни. В труде брезжит рассвет цивилизации, ведь исторические формы физического труда носили «рабский характер», как, например, в древней Греции или Риме. Но за рассветом повиновения наступит день свободы.
В труде Симона Вейль усматривает добродетель послушания, источник созидающих человека обязанностей. Это своего рода «добровольное согласие на смерть»[118]. В книге «Личность и священное» Симона определяет физический труд как «соприкосновение с реальностью, истиной, красотой этого мира и с вечной мудростью, лежащей в основе устройства»[119].
На уровне телесных ощущений мы познаем боль, красоту, порядок. Человек, чьи руки болят от труда, по Симоне Вейль, подчинен материи. Нужда бедняков, усталость, недостаток культуры не дают им увидеть, что физический труд лучше всего позволяет соприкоснуться с красотой мира.
Труд, по мысли Симоны, имеет равную с наукой и искусством ценность. Это форма самовыражения, при которой больше, чем в других видах деятельности, происходит вторжение, или, как называет Вейль, «вмешательство чужих воль»[120] в твою жизнь. Потребность закрывать нужду приводит к бездействию и даже «когда с рабочими говоришь об их собственной судьбе, они обычно выбирают, чтобы с ними говорили о заработной плате»[121], потому что они находятся «во власти изнурения»[122] физического и психического.
Рабочим сложно подняться самим и заговорить о своих правах, у них нет практики артикулирования и проговаривания собственного ущемления и даже унижения, но они сильны своей массой, своим коллективным телом. Это живой социальный организм. Коллективное тело предполагает наличие коллективной души или характера. Отношения между коллективом и конкретно данной личностью, по Вейль, должны иметь единственную цель: «устранять то, что способно мешать увеличению и таинственному развитию безличной части в душе»[123].
Сохранять личностное и коллективное на линии их разграничения важнее всего. «Самая большая опасность, – пишет Вейль, – это не склонность коллектива подавлять личность, но склонность личности бросаться, погружаться в коллективное»[124]. Личность священна, но что определяет «священность» как качество в личности? Как это качество можно сформулировать?
Священное в науке проявляется в истине, в искусстве – в красоте. И истина, и красота – категории безличные, поэтому и в человеке священное проявляется как безличное начало: «Священное – это далеко не личность, это, напротив, в человеческом существе как раз то, что безлично»[125]. Источником священного она называет благо. Пример священного в личности – «глубинная, детская часть сердца»[126] каждого и каждой из нас. Священным в политике является справедливость, которая проявляется через «закрепление в публичной жизни высшего блага»[127]. И если это закрепление невозможно на уровне переговоров, то его нужно добиваться: это будет оправданное действие и оправданный поступок.
Размышляя о труде, Симона приходит от непротивления и пацифизма к революционно-военной защите, от иудаизма через атеизм к христианству, с которым она до конца жизни не примирилась, при всем страстном желании. Она становится одной из тех, кто испытывает чувство причастности ко всему, в чем никогда не участвовал лично. Если говорить о вине, то она для Симоны тотальна: все виновны перед всеми. Жест Симоны Вейль можно определить через понятие Другого как святого-для-меня, не сводящееся к расхожей иудейской или христианской традиции: в ее трудах мы встречаем доведенный до предельной завершенности принцип непричинения вреда живым существам, радикальный отказ быть спасенным в то время, как останутся неспасенные.
От студенческих христианских кружков и начального исследовательского интереса к феномену теодицеи[128] к уже молитвенным откровениям о духовном смысле страдания Симона тоже идет постепенно. Весной 1937 года в итальянском городе Ассизи в маленькой романской церкви святого Франциска она впервые в жизни преклоняет колени в молитве. В 1938 году вместе с матерью проводит в бенедиктинском монастыре Салем во Франции Страстную седмицу и встречает Пасху: «Во время этих служб мысль о Страдании Христа сама собой вошла в меня раз и навсегда»[129].