Так что мечты, которые он называет глупыми и отрадными, – его мечты.
«Глупые по несбыточности, отрадные по поэтическому чувству, которым исполнены. Пускай они не сбываются – не могут сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлечение это доставляет чистое и высокое наслаждение? Сашеньке в эту минуту и в мысль не приходило задать себе вопрос: каким образом женщина эта будет его женою, тогда как она замужем, и, ежели бы это было возможно, хорошо ли бы это было, то есть нравственно ли? и каким бы образом он в таком случае устроил свою жизнь? Кроме минут любви и увлечения, он не воображал себе другой жизни. Истинная любовь сама в себе чувствует столько святости, невинности, силы, предприимчивости и самостоятельности, что для нее не существует ни преступления, ни препятствий, ни всей прозаической стороны жизни».
Почему вдруг Сашенька, а не Сережа? Видимо, Толстой собирался сменить имя героя рассказа. Но смысл остается. Герой влюблен, сильно влюблен, но он оказывается в руках своих наставников. А они – они уже прошли огни и воды.
«Молодость легко увлекается и способна увлекаться даже дурным, если увлечение это происходит под влиянием людей уважаемых. Alexandre забыл уже свои мечты и смотрел на всю эту странную обстановку с любопытством человека, следящего за химическими опытами. Он наблюдал то, что было, и с нетерпением ожидал того, что выйдет из всего этого; а, по его мнению, должно было выйти что-нибудь очень хорошее».
Сначала поездка к цыганам:
«Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской; когда цыгане пели русские старинные хорошие песни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать цыган и предпочитать их итальянцам не казалось странным…»
К цыганам ездить было модно, и Толстой не раз бывал в таких поездках, потому и описывал их в своих произведениях. Но тут поездка к цыганам – еще не все. Автор готовит герою новый удар, ведь «наставники» строят новые планы…
«– Я не могу спать теперь, – говорит генерал, приглашая Н.Н. садиться в его карету. Allons au b… (фр. Едем в б… – в бордель, судя по первоначальному названию рассказа. – Н.Ш.) «Ich mache alles mit» (нем. Я приму участие. – Н.Ш.), – говорит Н.Н., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц. Alexandre в карете только почувствовал, что голова у него очень кружилась, он прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои запутанные мысли и не слушал генерала, который говорил ему самым спокойным, трезвым голосом».
Ну а далее, по всей вероятности, эпизод из жизни самого Толстого, но сначала, конечно, то, что он написал в рассказе, ибо сам он о происшествии такие подробности не сообщал. Что ж, и для него, вероятно, все было столь же ново и необычно, как и для его героя: «Карета остановилась. Alexandre, генерал, Н.Н. и гвардеец вошли по довольно опрятной, освещенной лестнице в чистую прихожую, в которой лакей снял с них шинели, и оттуда в ярко освещенную, как-то странно, но с претензией на роскошь убранную комнату. В комнате играла музыка, были какие-то мужчины, танцевавшие с дамами. Другие дамы в открытых платьях сидели около стен. – Наши знакомые прошли в другую комнату. Несколько дам прошли за ними. Подали опять шампанское. Alexandre удивлялся сначала странному обращению его товарищей с этими дамами, еще более странному языку, похожему на немецкий, которым говорили эти дамы между собой. Alexandre выпил еще несколько бокалов вина. Н.Н., сидевший на диване рядом с одной из этих женщин, подозвал его к себе. Alexandre подошел к ним и был поражен не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновенным сходством ее с графиней. Те же глаза, та же улыбка, только выражение ее было неровное, – то слишком робкое, то слишком дерзкое. Он, Alexandre, очутился подле нее и говорил с ней. Он смутно помнил, в чем состоял его разговор; но помнил, что история дамы камелий проходила со всею своею поэтической прелестью в его раздраженном воображении, он помнил, что Н.Н. называл ее Dame aux Camélias, говорил, что он не видал лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама Dame aux Camélias молчала, изредка улыбалась, и улыбалась так, что Alexandr’у досадно было видеть эту улыбку; но винные пары слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову».
Подробности описаны лишь до известного предела. Не принято было в ту пору детализировать события. Впрочем, и так ясно: «Через час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая на adieu Н.Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой Н.Н., когда он шутя говорил: “Le jeune a perdu son pucelage” (фр. Мальчуган потерял невинность. – Н.Ш.). – “Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких”».