Татьяна Александровна не захотела оставаться в Ясной Поляне в полном одиночестве и переехала к своей сестре Елизавете Александровне в Покровское.
Илья Владимирович Толстой по этому поводу писал: «Разлука с детьми была большим горем для нее: она их любила беззаветно, все содержание ее жизни теперь было в них. Да и дети платили ей такой же нежной признательностью и любовью, так что расставание с Ясной и потом, уже в Туле, с любимой тетенькой было тяжело для всех».
Приведено в книге и очень характерное для этого письмо, написанное Львом Толстым тетеньке Татьяне Александровне уже с Кавказа: «Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив, что умею Вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда Вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань? В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что Вы для нас значите и, по-ребячески, слезами и некоторыми отрывочными словами, я сумел Вам передать то, что я чувствовал. Я любил Вас всегда, но то, что я испытал у Иверской и теперешнее мое чувство к Вам – гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде».
Неспокойный Кавказ
Но вернемся к путешествию на Кавказ, в которое Лев Николаевич Толстой отправился после всех жизненных перипетий. Позади Астрахань, а впереди дорога уже весьма опасная. 30 мая Николай и Лев добрались до станицы Старогладковской, которая в ту пору входила в Кизлярский округ. Располагалась она на живописном левом берегу Терека.
На Кавказе. Казачья застава. Художник Л.Ф. Лагорио
В повести «Казаки», работу над которой Толстой начал на Кавказе, а издана она была лишь в 1863 году, Лев Николаевич повествует: «Еще в Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин ехал без шубы. Была уже весна – неожиданная, веселая весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и вечером говорили, что опасно. Ванюша стал потрушивать, и ружье, заряженное, лежало на перекладной. Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал недавно случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться вооруженные люди. “Вот оно где начинается!” – говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером, ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют совершенно одинаковый вид и что особенная красота снеговых гор, о которых ему толковали, есть такая же выдумка, как музыка Баха и любовь к женщине, в которые он не верил, – и он перестал дожидаться гор. Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами, и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же.
– Что это? Что это такое? – спросил он у ямщика.
– А горы, – отвечал равнодушно ногаец.
– И я тоже давно на них смотрю, – сказал Ванюша, – вот хорошо-то! Дома не поверят. […]
С этой минуты все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более».
Здесь все дышало войной. На левом берегу – русские войска, на правом – банды горцев, недовольных тем, что пришли русские и пресекли их грабительские набеги на приграничные земли, пресекли столь выгодную в минувшие века торговлю пленными.
После присоединения Крыма к России, блистательно исполненного светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным, получившим за эту операцию имя Таврического, и после усмирения ногайских орд Александром Васильевичем Суворовым, фронт борьбы отодвинулся в горы, ибо горцы тоже были охочи до чужого добра и до пленных, высоко ценившихся на невольничьих рынках, существовавших открыто вплоть до восемнадцатого века, а тайно – бог весть до какого времени. Россия наступала на Кавказ не ради приобретения новых территорий, а стремясь обезопасить себя от постоянных грабительских набегов.