Итак, он раскрыл записную книжку без колебаний, хотя и не без волнения. Это был как бы его последний разговор с Марианной, это была его мысль, с которой он хотел обратиться к ней в последний раз.
Глаза его увлажнились, когда он узнал ее почерк.
Как и все тетрадочки такого рода, эта записная книжка представляла собой нечто вроде интимного дневника, в котором среди ничего не значащих дат и адресов поставщиков время от времени встречаются мысли, записанные в лихорадке, возникшей под воздействием самых тяжелых впечатлений. Мы приведем наиболее характерные записи.
«Льеж, 3 апреля.– Сегодня вечером, после четвертого акта «Гугенотов», публика вызывала меня, и мне преподнесли роскошный венок, на каждом листочке которого было написано имя одной из моих героинь. Я давно уже утратила всякую надежду на подобный триумф. Филипп тоже был здесь и не вставал со своего кресла весь вечер. Как я была счастлива! Это его присутствие так меня вдохновило!»
«Среда.– Несколько дней Ф. какой-то странный. У меня вызывает безумный страх то, что он не ревнив. Вчера утром он увидел у меня на камине поистине великолепный букет, который прислал мне банкир Н. Он спросил меня об этом букете, но спросил совершенно бесстрастно; он играл с моей собачкой и совершенно равнодушно слушал то, что я ему говорила. Однако за завтраком он словно из вежливости снова вернулся к этому букету; но по контрасту, который мог бы меня обмануть, на сей раз он был саркастичен, настойчив, язвителен.
Нет, он не ревнует, он просто дразнит меня».
«12-е.– Через год я окончательно потеряю голос. В пятницу я не смогла кончить «Норму»; пришлось дать занавес. Мы уедем в Италию, это решено; говорят, что это страна чудес. А мне решительно все равно – Италия ли, другая ли страна,– лишь бы он меня не покинул!»
Далее шли заметки о путешествии, описание маршрута.
И только на последних листках начинался поистине интимный дневник, но на сей раз без дат и без указаний стран и городов. Почерк был торопливый, дрожащий, иные фразы были не закончены, и все это указывало на страшное душевное потрясение.
«…Если бы я хотела отомстить за себя мужчине, я отнюдь не стремилась бы умертвить его».
«Что за чудовищная сцена! Он просто уничтожил меня своими злыми и пылкими речами. Чаша переполнилась: волна его усталости и пресыщения перелилась через край. Как я страдала!»
«Я думала, что я добра; неужели я до сих пор ошибалась? Страдания открыли в моей душе целую бездну жестокости. Мои ночи, такие безмятежные в былые времена, теперь полны ужасающе злыми снами; я наслаждаюсь видом различных мучений. Что все это значит? Господи! Если Ты накажешь мою душу, то пощади хотя бы мой рассудок!»
«Этот человек хуже палача. Его действия совершенно непредсказуемы. После сцены, которая произошла на днях, он стал холоден, он держится почти как статуя. Я хотела броситься к его ногам и обнять их; не знаю, что он мне сказал, но он улыбнулся, позвонил слуге и сказал ему, что мне нездоровится. Мне кажется, я предпочла бы, чтобы он пришел в ярость, чтобы он осыпал меня оскорблениями, чтобы глаза его метали молнии!…»
Далее фразы обрываются, иные из них почти стерты:
«И однако, если бы я только захотела!… Безграничная власть… некая месть… или, вернее, все виды мести!… А для этого достаточно сказать одно лишь слово, которое подтвердит, что я согласна… Способы действия неограничены… О, сохрани меня Боже, не дай мне совершить это!»
Таковы были последние строчки в записной книжке.
Это были странные строчки, заставившие Иренея глубоко задуматься; в конце концов он приписал их расстроенному воображению Марианны.
Наступило время обедать.
Иреней спустился к табльдоту, где застал господина Бланшара, готовившегося поговорить начистоту, другими словами, желавшего объявить во всеуслышание, что суп отвратителен, вино – кислятина, а хозяин – дурак.
– Сударь, вы видите перед собой глубоко смущенного человека…– с поклонами повторял господин Юо.
Филипп Бейль и Марианна не появились за табльдотом. Еду отнесли к ним в номера. От хозяина господин Бланшар и господин де Тремеле узнали, что молодая женщина почти поправилась и что, по всей вероятности, она сможет появиться на завтрашнем празднике и даже, возможно, на концерте и на балу, которые должны состояться после регаты.
Дело в том, что на следующий день в Тет-де-Бюше должна была состояться регата, а после нее – бал.
VI
БЕГ НА ХОДУЛЯХ
На следующее утро экипаж, принадлежавший «Гостинице для всего мира», отвез Марианну в Пуэнт-де-Сюд, где, как нам известно, проживала графиня д'Энгранд.
Марианна явилась к графине одна. Это подозрительное обстоятельство послужило причиной холодного приема, который ей оказала графиня, но Марианна ожидала этого и отнюдь не была удивлена.
Единственно, что могло ее удивить, единственно, чего она как раз и не заметила, было величайшее внимание, с каким ее с ног до головы разглядывала маркиза де Пресиньи. Нечто гораздо большее, нежели простое любопытство, сквозило в проницательном, испытующем взоре, который устремила на Марианну богатая вдова.
Марианна держалась просто и достойно, выражая свою признательность Амелии; она нашла слова, до глубины души растрогавшие юную девушку, и, если бы не властный взгляд матери, она тут же протянула бы певице руку.
– Вы спасли меня от страшной опасности,– сказала ей Марианна,– от опасности, как уверяют, страшнейшей на свете: от грозившей мне смерти, и хотя у меня нет ни малейшего желания цепляться за жизнь, я все же должна поблагодарить вас, ибо вы пробудили во мне новые для меня и очень добрые чувства – чувства уважения и признательности.
Визит Марианны продолжался всего несколько минут; затем она встала и снова обратилась к Амелии:
– Мадемуазель, я дочь народа, и потому я суеверна; сколь ни мало места должна я занимать в вашей памяти, сколь ни велико расстояние, которое всегда будет разделять нас, я все же полагала бы, что не сумею выразить всей моей благодарности, если не приведу доказательства.
– Доказательства? – пробормотала графиня д'Энгранд.
– О, сударыня,– поспешно заговорила Марианна,– вы, конечно, могли бы подобрать раковину на морском берегу, и потому вы, конечно, разрешите вашей дочери принять от меня этот подарок – эта вещь драгоценна только благодаря своему происхождению.
И она смиренно протянула Амелии курильницу, эта вещица была и впрямь очень простой, но вместе с тем и великолепной работы.
Амелия взяла ее, предварительно испросив глазами разрешения у матери, молчание которой она истолковала как позволение.
– Какого же происхождения эта вещица? – спросила маркиза де Пресиньи, впервые вступая в разговор.
– Этим летом, после премьеры «Семирамиды»[17] мне подарил ее один из великих маэстро – Россини, которого на спектакль притащили почти насильно.
Это сообщение одновременно потрясло и графиню, и маркизу.
– По мнению маэстро,– продолжала Марианна, – ценность этого подарка увеличивает и делает его вдвойне драгоценным то обстоятельство, что некогда эта курильница принадлежала самой Малибран[18].
– Моей дочери неизвестно, кто такая Малибран, сударыня,– произнесла графиня д'Энгранд.
Марианна слегка покраснела.
– Малибран,– повернувшись к Амелии, печально заговорила она,– принадлежала к числу тех несчастных женщин, которым небо посылает душу, видимую так же ясно, как свет лампы, и гений которых такого рода, что приводит их к скорой смерти. Это была певица, мадемуазель. Возможно, через несколько лет, когда вы станете взрослой девушкой, вы услышите это имя в салонах, которые вас ожидают, или в украшенных гербами ложах Итальянской оперы – прислушайтесь, не бойтесь: это имя пробудит у вас лишь трогательные воспоминания и сладкие чувства; такова привилегия тех женщин, которые столь мужественно шагают от рампы к могиле. И тогда, мадемуазель, вы, которую все блага жизни легко могут сделать особой доброжелательной, соблаговолите вспомнить ту, которой вы спасли жизнь, и порой к прославленному имени Малибран присоедините недостойное имя Марианны.