Когда же Марианна умолкла, когда исчезло очарование музыки, слушатели вернулись к реальной жизни, и что-то похожее на глубокий вздох облегчения пролетело по всему залу.
А затем последовал взрыв аплодисментов и восторженных криков.
Марианна была величественна.
– Что с тобой, Амелия?– спросила графиня д'Энгранд, заметив блестящие от слез глаза дочери.
– Ах, матушка, это так прекрасно!– отвечала Амелия.
Аплодисменты не смолкали.
Графиня д'Энгранд, отнюдь не скрывавшая своего раздражения, повернулась к Иренею.
Иреней исчез – он был не в силах видеть Марианну, а главное, был не в силах слушать ее.
Он вышел, желая не только побыть один, но и обдумать способ исполнить обещание, которое он дал Марианне, и предлог для отказа от дуэли с Филиппом Бейлем.
Рядом с графиней оставались господин Бланшар и маркиза де Пресиньи.
Но, несмотря на инстинктивное отвращение, которое питала графиня д'Энгранд к этому незнакомцу, он в это время был занят таким серьезным разговором с маркизой, что она сочла невозможным прервать этот разговор.
Господин Бланшар говорил очень тихо, а маркиза де Пресиньи слушала его с явным интересом, даже с волнением.
– Сударыня,– заговорил он,– чтобы встретиться с вами, я проехал сто шестьдесят лье.
– Со мной, сударь?
– Да, сударыня.
– Если я правильно поняла вычурный слог станционного смотрителя, то в переводе это означает, что вы приехали из Парижа.
– Нет, я был немного дальше… в Сен-Дени.
– В Сен-Дени?– пролепетала изумленная маркиза.
– Три недели назад я был у смертного одра одной особы, о страшном конце которой вы наверняка узнали из газет.
– О какой особе угодно вам говорить?
– О госпоже Абади.
– О госпоже Абади…– несколько смущенно повторила маркиза.– А почему вы думаете, что я знала эту женщину?
– По очень простой причине: она поручила мне кое-что передать вам.
– Говорите тише! – поспешно произнесла маркиза де Пресиньи.
– В самом деле, мне советовали соблюдать величайшую осторожность; вот почему я выбрал для нашей беседы это место и эту толпу, полагая, что здесь я меньше, чем где бы то ни было, подвергаюсь опасности: я имею в виду, что за мной могут следить.
– А… что вы должны мне передать?
– Всего-навсего маленькую шкатулку.
– Так я и знала! – произнесла маркиза де Пресиньи, глаза которой засверкали.
Господин Бланшар не спускал с нее глаз. Его глубоко заинтересовала эта драма, в центр которой его швырнула могучая рука случая и в которой – он чувствовал это – он играет огромную роль.
– А эта шкатулка при вас? – продолжала маркиза де Пресиньи.
– Да.
– Отлично; больше ни слова. Моя сестра смотрит на нас, и, кажется, ее уже начинает удивлять наш разговор, так что давайте закончим его. Концерт подходит к концу, и я надеюсь, сударь, что вы соблаговолите оказать нам честь и проводить нас до кареты.
VIII
ЧТО ДУМАЛ О ЖЕНЩИНАХ ФИЛИПП БЕЙЛЬ
Иреней, равнодушный к очарованию вечера, долго бродил по саду, отдавая предпочтение безлюдным аллеям, как вдруг внимание его привлек к себе громкий гул голосов и взрывы хохота, доносившиеся из флигеля, расположенного в самом конце территории мэрии.
Иреней машинально пошел на звук голосов.
Этот флигель, ярко освещенный, временно превратился в игорный зал.
Но сейчас столы, приготовленные для экарте и бульота [21], мало-помалу пустели; шумная беседа заменила волнения за зеленым сукном.
В окна, оставшиеся открытыми из-за жары, Иреней увидел человек двадцать, окружавших Филиппа Бейля, остроумные выпады которого поддерживали их веселое настроение.
Иренею было любопытно узнать о предмете беседы, и, спрятавшись за какими-то кустами, он насторожил слух.
Филипп Бейль говорил о женщинах.
– Они – источник всякого зла и всякого беспорядка,– рассуждал он.– Я не знаю за ними ни одной добродетели, ни одного достоинства…
Присутствующие начали было возражать ему.
– Да,– продолжал Филипп Бейль,– ни единой добродетели. И цивилизованные женщины нисколько не лучше дикарок: если на Таити они сходят с ума по мореплавателям, то при французском дворе для них существует множество разных Мазарини. Награда за добродетель? Господин де Монтион[22]? Вы не хуже меня знаете, что это такое: это апофеоз старых служанок, которые в течение пятидесяти лет ежевечерне сооружают строгие прически, все та же добродетель в хлопчатобумажных чепцах!
– Ну, а девушки, получающие награду за добродетель?– осмелился возразить кто-то.
– Ах, девушки, получающие награду за добродетель? А где это? В Нантере? Ба! Да это Евы в краю, где не растут яблоки.
– Но история богата примерами женской добродетели!– торжественно произнес какой-то человек, золотые очки которого сверкали, как театральная люстра.
– Да, я знаю. Когда говорят о женской добродетели, обыкновенно называют Лукрецию[23]. Агнеса из «Урока женам»[24], в свою очередь, дала свое имя невинным девицам. Согласитесь, что эти два примера выглядят как две мистификации. А еще кто?
Господин в ослепительно сияющих очках порылся в памяти, но память не пришла к нему на помощь.
– Послушайте,– продолжал Филипп,– встречаются иной раз и здравомыслящие люди; здравомыслящий человек обыкновенно довольствуется известным изречением: «Жена Цезаря должна быть выше подозрений». После этого он умывает руки и спит спокойно. Что ж, в добрый час! Такой человек прекрасно понимает дело: одной фразой он и определил его, и решил.
– Бог с ними, с этими добродетелями,– приятным голосом заговорил какой-то мужчина средних лет,– здесь я недалек от вашего скептицизма, сударь. Но ведь вы отказываете женщинам и в других достоинствах, отказываете решительно во всех, если я правильно вас понял, и вот здесь-то, как мне кажется, вам будет труднее найти единомышленников.
Каким восхитительным, каким мелодичным голосом отстаивал свою мысль этот господин!
– Почему же?– спросил Филипп.– И какими, собственно, достоинствами вам угодно их одарить?
– Ну… Они чувствительны, они нежны!…
– Нервны, и ничего больше. Они точно так же будут проливать слезы о своем спаниеле, как и о своем возлюбленном. Это – пристрастие, а не подлинная страсть. Поверьте мне: именно в гамме чувств больше, чем в какой-либо другой области, проявляется их абсолютная, их величайшая неполноценность. Ни малейшего представления о чести: ведь не кто иной, как женщина, помешает своему оскорбленному любовнику сразиться на дуэли. Ни малейшего великодушия: не кто иной, как женщина, заставит Латюда тридцать лет гнить в тюрьмах[25]. Никакой поэзии: перечитайте «Лавку древностей» и спросите себя, почему женщина полюбила уродливого карлика, а не какого-нибудь умного и красивого мужчину. Женская любовь! Полноте! Прежде всего она непродолжительна; если же она продолжительна, то это уж не любовь – это привычка, расчет или же тщеславие.
– Ну, хорошо… а возвышенная материнская любовь?
– Любовь пеликана к своим птенцам не менее возвышенна,– отвечал Филипп.
– А что вы скажете о легенде, в которой мать защитила детей от льва?
– Скажу, что самая благородная роль принадлежит здесь льву, пощадившему и мать, и детей.
Собеседник Филиппа не желал сдаваться; он привел еще один пример.
– Ваша ирония,– заявил он,– не может зачеркнуть преданность римлянки, кормившей своего отца[26].
– Вы правы; но я противопоставлю ей женщину, которая во время осады Парижа изжарила и съела своего ребенка.
Так как никто на это не возразил, Филипп Бейль продолжал свою речь:
– Все это я говорил о женском сердце. Стоит ли говорить о женском уме? Право, не стоит! Говоря об уме, мы упоминаем имена Ришелье, Бомарше, Вольтера; все прочие имена бледнеют рядом с этими именами… Женские способности? То, что сегодня делают женщины, завтра будет делать промышленность. Женская веселость? Да где вы видели веселую женщину? Веселых женщин вообще не существует. Женщина или шумна, или болтлива, или язвительна; веселой она не бывает.
22
Барон Антуан-Оже де Монтион (1733-1820) – знаменитый французский филантроп, учредитель нескольких литературных премий и наград за добродетель.
23
Лукреция – римская патрицианка, по преданию, покончившая с собой после того, как ее обесчестил сын императора Тарквиния Гордого (VI в до н. э.).
25
Жан-Анри Латюд (1725-1805) просидел в разных тюрьмах тридцать пять лет за происки против маркизы де Помпадур, фаворитки Людовика XV.
26
Имеется в виду легенда о римлянке, кормившей грудью через тюремную решетку умиравшего с голоду отца.