— Так это же на твоего репетитора, Лизонька, — Анюта беспомощно хлопала ресницами. — Тебе в институт поступать.
— Кому нужен этот институт, если молодость проходит мимо! — в голос ревела дочь. — Всех, всех мальчики на свидания зовут, одна я всегда в сторонке, как оборванка!
И Анюта не выдерживала, сдавалась. Они вместе шли в магазин — нарядная стройная дочка в модных вельветовых брючках и унылая усталая мать в старомодном плаще — и выбирали Лизоньке самые красивые туфли на свете.
Анютина подруга Тома, глядя на это, презрительно складывала губы.
— Неужели ты не понимаешь, твоя Лизка — бессердечная тварюга! Она тебя в гроб вгонит! Взрослая кобыла, а все на шее у матери сидит. Могла бы и подработать, тоже пару раз в неделю полы помыть. Глядишь, и узнала бы, как тяжело заработать на туфли.
Анюта вспоминала нежные белые ручки дочери. Лизонька никогда не занималась музыкой, ей не хватало усидчивости, однако природа наградила ее длинными гибкими пальцами пианистки. У самой Нюты ладонь была широкая, пальцы короткие, крепкие, рабочие.
— Не надо так, Томка. Лиза учится. Знала бы ты, какая у них в школе программа. Я хочу, чтобы она в институт поступила, чтобы у нее была крепкая профессия… Или пускай замуж выходит. Только не так, как я. Я ее и в школу эту устроила, чтобы она среди других людей вертелась, вырвалась из моего круга.
— И чего ты добилась?! Она же презирает тебя. Стыдится.
— Ничего подобного!
— Вот как? — усмехалась Тома. — А когда она в последний раз подружку домой приводила?
Анюта печально умолкала. У Лизоньки была своя, отдельная жизнь. Домой она приходила только для того, чтобы выспаться, поесть и переодеться. Нюта не знала, с кем дочка дружит, где бывает, чем живет. Иногда пыталась выспросить, но Лизонька только раздраженно морщила хорошенький нос: не твое, мол, дело. А Нюта списывала такое поведение на подростковую категоричность. Ничего страшного. Вот пройдет время, дочка образумится, поумнеет, нагуляется. Устроится и будет ей, Нюте, помогать. Вот тогда‑то и начнется у нее заслуженное сытое счастье, вот тогда‑то в ее шкафу и поселятся роскошные наряды, вот тогда‑то она наконец сходит к мануальному терапевту — размять ломоту в натруженной спине. Может, и замуж еще выйдет. Но это все потом, а сейчас главное — Лизонька, ее распускающаяся взрослая жизнь.
— Твою‑то, — презрительно щурилась Тома, — опять с сыном директора колбасного завода видели. Молодец, не теряется.
— Много ты понимаешь. У девочки первая любовь.
— Ну да, любовь к его прыщам и жирному заду. Все равно он на ней не женится. Принесет в подоле, будешь воспитывать ублюдка. Ты бы сказала ей, что она слишком вызывающе одевается. На таких не женятся.
Незадолго до этого разговора Лизонька выпросила у матери кожаную мини‑юбку и ажурные чулки. Глаза она жирно подводила черным, к тому же взяла за правило приклеивать к векам пучки длиннющих искусственных ресниц — смотрелось это диковато, но подросткам нравится преувеличенная сексуальность. У Лизы были красная помада и лаковые сапожки на шнуровке. Анюта смотрела, как она идет через двор, тонконогая, с гордо вздернутым подбородком, трогательно перепрыгивает через лужи, чтобы единственную модную обувку не замарать. Смотрела — и у нее сердце сжималось от нежности и едва уловимой тоски. Она‑то знала, знала точно, что эта вульгарность — ненастоящая, напускная, а на самом деле Лизонька — нежный ребеночек, невинное сокровище, наивное, ничего о жизни не знающее.
В тот день Нюта порвала с Томой навсегда. Тамара звонила потом, пыталась помириться, они дружили с двенадцати лет, за одной партой сидели. Но Анюта так и не смогла простить ей пренебрежительных разговоров о Лизоньке.
Анюта вспоминала последний разговор с дочерью.
Лизаветин выпускной бал.
Анюта понимала, что дочь ее стесняется — ее непрокрашенной седины и разношенных ботинок, ее несовременного вида, ауры унылой бедности, окутавшей все Анютино существо. У ее одноклассников были другие родители. Мамы могли сойти за старших сестер своих дочерей, отцы словно спустились на грешную землю с рекламного билборда дезодоранта «Олд Спайс». Загорелые, подтянутые, ни морщинки, ни неровности, ни единого седого волоска. Их блестящие волосы, их глянцевые ногти, их фарфоровые улыбки — все это было завораживающе нереальным. Ожившие журнальные картинки.
Перед Лизочкиным выпускным Анюта постаралась. Купила краску для волос — упаковка обещала благородный шоколадный оттенок, но на самом деле волосы получились неопределенно рыжими. Но все же лучше, чем неаккуратная седина. Сбегала к портнихе, та расставила швы на любимой черной юбке. Купила на рынке изумрудно‑зеленую тунику, которая была настолько удачно скроена, что Нюта казалась почти худенькой. И — самое главное и дорогое приобретение — новая сумка! Продавщица впарила, сказала, что это последний писк московской моды, а в качестве аргумента сунула Нюте под нос потрепанный «Космополитен», где с похожей сумкой была сфотографирована Ксения Собчак.
Анюта решила устроить дочке сюрприз. В день выпускного сказалась больной, Лизавета будто бы обрадовалась, что мать не пойдет в школу. А когда Лизонька умчалась макияжиться к подружкам, Анюта спрыгнула с кровати, ловко взбила кудри, как у Жюльет Бинош (когда‑то ей говорили, что они с Жюльет — одно лицо, только Анюта, естественно, лучше), накрасила ресницы, приоделась. По улице шла, как по подиуму, губы сами растягивались в бессмысленную улыбку. Боже, как давно, как давно она не была просто женщиной, беззаботной, легкомысленной, веселой, чья голова не кладезь мрачных мыслей о том, где бы денег раздобыть, а всего лишь постамент для очаровательных кудряшек. Встречный прохожий ущипнул ее за мягкую складку чуть пониже поясницы и сказал: «Хороша девка, да, жаль, не моя!» Ну да, он был нетрезв, ну и что, грубое внимание подвыпившего ловеласа — тоже комплимент.
Когда Лизонька увидела мать, у нее вытянулось лицо, но Анюта это не сразу заметила. Бросилась на шею дочери, весело воскликнула:
— Ага, не ожидала! Сюрприз! Думала, я не приду посмотреть, как моей конфетке вручают аттестат?
Лиза поморщилась и нервно огляделась по сторонам: много ли народу наблюдает за этой сценой?
— Мама, пойдем в сторонку, мне надо кое‑что тебе сказать!
— Ты ничего не замечаешь? Я волосы покрасила! А тетя Люся с десятого этажа помогла мне выщипать брови. Куда ты меня ведешь?
Когда они завернули за угол, Лизино лицо исказила недовольная гримаса.
— Мама, зачем ты сюда пришла? Хочешь испортить мне праздник?!
— Почему испортить? — растерялась Анюта. — Я просто посмотреть хотела. Ты моя гордость, я хотела…
— Мама, ну почему нельзя было посоветоваться со мной?! — возопила Лизонька. — Где ты взяла эти кошмарные шмотки?
От удивления и обиды Анюта даже отступила на шаг назад.
— Почему… Почему кошмарные? Туника итальянская, мне так сказали.
— Воспользовались тем, что ты у меня лохушка, вот и сказали, — фыркнула Лиза. — Да от нее за версту разит грязным вьетнамским подвалом, где потные работницы круглосуточно шьют ширпотреб за три доллара в день. А твой макияж? Мама, тебе ведь уже тридцать шесть! Разве можно в твоем возрасте так краситься!
— Детка, но маме твоей подруги Даши почти пятьдесят, а ты посмотри на нее. У нее блестки на веках.
— Да, потому что она выглядит как Памела Андерсон, а ты… Эх, — Лиза с досадой махнула рукой. — Но самое главное! Эта сумка! Если ты хоть немного меня уважаешь, ты должна ее выбросить!
— Ты что? — Анюта чуть не задохнулась от возмущения. — Она две с половиной тысячи стоит! Это самое ценное, что у меня есть. Между прочим, такая же есть у Ксюши Собчак, тебе ведь нравится Ксюша! Мне сказали, как она называется. Бер… Бир…
— «Birkin», — мрачно подсказала дочь. — Только ты знаешь, мама, сколько настоящая «Birkin» стоит?! Дороже, чем наша квартира, представь себе! Неужели ты не знала, что самый страшный грех — носить подделки!
— Я всегда думала, что самый страшный грех — это детоубийство, — уныло возразила Нюта.
— В таком случае знай, что этой сумкой ты убиваешь меня без ножа! Боже, надеюсь, тебя еще никто не увидел!