Надтреснутый голос городового вернул её к действительности:
— Значит, крестница?
— Да, крестница… Горе-то какое…
— Откуда будете?
— Питерская. Горничная генерала Садурова… Вчерась вернулась из имения под Нарвой, о похоронах и не знала.
— Документики при себе?
Старуха прекратила разговор. Покраснела от обиды. Кинулась защищать, как рассерженная наседка. Голос от волнения срывается, щёки трясутся.
— Это ты брось. В моей фатере да над сродственниками насмешки строить? Какие документики нужны, коли она к крёстной приехала? Сдурел. «Документики». Получишь, когда песок по камню взойдёт, — никогда! — Она гневно продолжала кричать: — Её тут каждый знает — и девчонкой гостила, и барышней не забывала. Сказано тебе: жди своих гостей, а к моим не липни!..
Сидоров мнётся, а его напарник, Ференчук, добродушный верзила, настроен миролюбивее:
— Брось, Петро! Баба она лютая, а тут правду говорит. Лучше давай чайку сгоняем да в картишки перебросимся.
— Конечно, нет проку в речах, коли делу не быть, — вставила старуха и, бросив уничтожающий взгляд, потащилась к посудному шкафчику.
Шкафчик самодельный. Застеклённые двери закрашены белилами. Звякнула пузатыми чашками. Поставила на стол. Из чистой тряпки достала ржаной пирог. На тарелку с блеклыми цветами положила бублики — всё, что осталось от поминок. Крякнув, вынесла из сеней самовар.
— Иди, милая крестница, чайком угощу, небось проголодалась…
Людмила Николаевна с восхищением смотрела на старуху: с какой искренностью защищала её, незнакомую, попавшую в несчастье! Как сердечно разговаривала, как владела собой, а опасность-то немалая. Вот она, русская мать!
Но чаёвничать не пришлось. Кузьминична подсыпала проса чижу и будто окаменела. Лицо строгое, мелкие морщины под глазами, складки у рта. Смотрит на улочку. Тревожится и Людмила Николаевна. Так и есть — к дому приближается человек. Молодой парень из сборочного цеха. Сергей. Кружковец. Теперь и он попадёт в засаду… Что же делать? Что? Что?..
Старуха с невозмутимым видом прошмыгнула мимо городовых в сени. Открыла дверь, не дожидаясь звонка. Крикнула громко, приветливо:
— Сергей… Сергей, иди скорее… Елена приехала!
Парень недоумённо вскинул русые брови. Приехала?
Она же в Петербурге! На морщинистом лице матери испарина. Обострённо прислушивалась к шороху в сенях — городовые затоптались, толкнули лавку. Шорохи улавливает и Сергей. Что за чертовщина? А мать всё шире и приветливее улыбалась. Он стянул картуз, подходил неуверенно. Та расцеловала его и, не дав открыть рта, затараторила:
— Не пужайся, тут городовые ловят каких-то нелегальных! — Кузьминична перевела дух и с вызовом закончила: — Только к моим сродственникам это не относится. Так и унтер пообещал, когда учинил обыск.
Ференчук выплыл из-за двери, отстранив старуху. Глаза его с неудовольствием уставились на пришедшего:
— Больно много, бабка, сродственников завела. То крестница, то племянник…
— А как же, милой человек: чай, не без роду и племени. Как собака бездомная, по чужим углам не прячусь. — Старуха яростно трясла головой. — Это мой племянничек.
— Племянничка бог послал… — язвил Сидоров, длинный и худой, выходя следом за Ференчуком во двор.
— Сытый конь воду возит, а тощего на подпругах поить водят, — нравоучительно заметила старуха, намекая на длинного и худого городового.
Людмила Николаевна улыбнулась. Так споро и наговористо ругалась Кузьминична. Её трудно было узнать — гневная, колючая. И всё это чтобы спасти неизвестных людей!
Парень кашлянул в кулак и виновато посмотрел на Людмилу Николаевну. Только мать не молчала. Хитро подмигнув смутившемуся парню, как заправская сводня, подтолкнула:
— Так и быть, скрою от Нюрки, что молодых девок целуешь.
Людмила Николаевна первая шагнула к Сергею. Под настойчивым взглядом старухи и городовых они троекратно расцеловались. Ференчук откровенно зевнул, потащил напарника за рукав.