— «Ничего… Ничего… Ещё на раскалённом гвозде кудри себе завей! — заговорил Петрухин голосом Людвинской. Он подобрался, стал выше ростом, лицо вытянулось, волосы расчесал на прямой пробор, а в голосе жестковатые нотки. — Было время, я под парик косы прятала, а ты переодеться по-настоящему не хочешь! В подполье нет мелочей! Тебе дают партийное поручение!»
Петрухин скосил глаза, стараясь понять, какое это производит впечатление на Людвинскую. «Ну и ну, — дивилась Людвинская, стараясь уловить сквозь громкий смех слова Петрухина. — Актёр, настоящий актёр. Победим белых и Петрухина определим в театр. Непременно, парень-то каких способностей! Только почему мне такой старческий голос придумал? Неужто я так постарела?»
Людвинская торопливо приводила в порядок бумаги, но мысли её были заняты Полиной Селезнёвой. По инструкции девушка должна была вернуться в штаб с донесением. А если её убила шальная пуля? Нет, это ужасно! Взбредёт такое в голову! Людвинская нервозно передёрнула плечами. Скорее всего она не прошла через Страстную площадь. Там баррикады, сильный обстрел. Но девушка не трусливая! Значит? Но этому она не могла верить — и ждала, ждала… Сердце ныло, словно змея обвила его и душила.
Полина Селезнёва пришла, когда Людвинская уже перестала надеяться. От усталости едва держалась на ногах. Боже, в каком виде?! Без капора. Правая бровь рассечена. На щеке кровь и большая ссадина. Пелерина разодрана, из рукава выдран клок.
— Полюшка! Милая!.. Садись, садись… Что случилось?
Девушка провела рукой по лицу.
— Случилось?! Я у Страстного монастыря прикинулась пьяной. Увидела офицера и пошла прямёхонько. Лезу на рожон — и всё. Офицер опустил руку. Залп. Я не остановилась: пули, мол, мне нипочём. Офицер затрясся: «Куда? Куда прёшь, дурья башка?» Я помахала ему ручкой и прошла. Действительно, бог бережёт пьяных да влюблённых.
— Молодец! И всё же, что случилось? — Людвинская быстро подсунула Селезнёвой свой паёк хлеба. — Ешь, голодная ведь.
— Хлеб?! — удивилась Селезнёва и потупила глаза, боясь выдать голодный блеск. — А как же вы, Татьяна Фёдоровна?
— Не беспокойся, я тут без хлеба не сижу, — солгала Татьяна Фёдоровна. Все дни она жила на одном кипятке — благо была до него великая охотница: привычку-то вынесла из тюрьмы.
— Это правда? — Поля принялась за хлеб, запивая водой. — У Никитских ворот юнкера нашим устроили ловушку. Аптеку в арсенал превратили — забили пулемётами, окружили баррикадами. Наши бросились на штурм, юнкера полоснули кинжальным огнём! Сколько там полегло! К юнкерам на подкрепление подошла школа прапорщиков.
— Значит, аптеку так и не взяли?
— Взяли, Татьяна Фёдоровна, а удержать не смогли. Прапоры вооружены до зубов, кадровые… А наши? На винтовку по десятку патронов да команда «патроны жалеть!», — Селезнёва старательно подобрала крошки со стола. — Отряд-то я довела, только с донесением решила не спешить. Бой, пули свистят, раненых много, хотела санитарам подсобить.
— Это ты правильно решила, — согласилась Людвинская, понимая, как трудно уйти и оставить товарищей в беде.
— Наши укрылись в доме, что напротив аптеки, такой пятиэтажный. К нему Тверской бульвар примыкает, там ещё газончики. Юнкера подтянули артиллерию и своротили угол у дома. В доме начался пожар… — Селезнёва говорила размеренно и слова подбирала точные. — На втором этаже много раненых. Если юнкера овладеют домом, то они их пристрелят…
— Пристрелят раненых?! — Людвинская поднялась и быстро завязала платок. — Пристрелят! Там же красногвардейцы!
— Их очень немного, они едва держатся.
— Сколько они продержатся? — уточнила Людвинская, подзывая Петрухина и глазами показывая на записи на столе. — Сколько?
— Думаю, не более двух часов.
Людвинская торопливо захлопнула дверь.
Парламентёр
Пожалуй, это был самый трудный день в её жизни. Добраться до Никитских ворот по Москве, напоминавшей развороченный муравейник, оказалось, непросто: обстрелы, баррикады, обходы, шальные пули. Стрелял каждый дом, в каждом парадном засада, на каждом чердаке пулемёт.
На Малой Дмитровке от Купеческого клуба, зелёного здания с большими окнами, до церкви Рождества Богородицы, белой резной игрушки, вытянулась баррикада. Опрокинутый трамвай, вывороченные фонари и обгоревшие брёвна, заваленные мешками с песком. Рядом с мешком — детская коляска, у которой крутились колёса. В крутящихся колёсах была та же беспомощность, что у красавицы церкви, плетённой из кружев.