— Вот и встретились старые хрычовки! — добродушествовал Петрухин, придерживая мешок на подводе. — Это в тюрьме-то…
— В тот день я долго не спала, думала: почему люди попусту жизнь растрачивают? Свидание в тюрьме превратили в заботушку о курице, а общение — в поток грязных сплетен.
Ветер пробирал до костей. Людвинская поглубже засунула руки в карманы кожаной куртки. На ногах сапоги, правда, худые. Плохо, ноги мокрые, как бы лёгкие опять не застудила.
Ветер гнал тучи. Звёзды угасли. Лишь на востоке светился тонкий серп луны.
«Хорошо, что разыскали хлеб. Вот скоро доберусь до Марьиной рощи, там у «буржуйки» и ноги можно обогреть, и кипятка напиться, паёк хлеба раздобыть и соснуть часок, — раздумывала Людвинская, с трудом вытаскивая ноги из липкой грязи. — Уснуть надо обязательно, а то на ходу упаду. Облавы почти каждую ночь…»
Спать… Спать… Спать… Мысли стали путаться, из темноты проступала Швейцария с голубыми озёрами, усатый таможенник кричал над ухом, схватил за рукав и начал трясти.
— Татьяна Фёдоровна! — В голосе Петрухина жёсткость. — С чердака стреляют… Да проснитесь вы, наконец!
Действительно, с чердака бил пулемёт. Сверкающая трасса рассекла тьму, и пули шлёпались по булыжнику. Испуганно шарахнулась лошадь, громко чертыхнулся Волков. И лишь дома застыли в безмолвии.
Людвинская почувствовала, как она промёрзла. Не охватил озноб, до костей, до спазм, до боли в сердце. Она стряхнула оцепенение и, пробуждаясь от дремоты, хрипло приказала:
— Оружие к бою! Волков, подводы не оставлять!
Быстрым движением сняла винтовку, бросилась в подворотню глухого и немого дома.
…И опять по ночной Москве идёт Людвинская. Потуже затянула пояс на кожанке и наклонила голову, спасаясь от холодного ветра. Петрухин, подняв воротник пальто, поёживался. Видно, и его пробирал холод.
На востоке занималась заря. Алой полосой залила полнеба, поглотив угрюмую черноту уходящей ночи. Начинался новый день.