Правда, некоторые пытались подать голос на волю… Но как?
Оторванные от жизни, преисполненные никчемной скромности, доходящей порой чуть ли не до смирения, мы «не считали себя вправе» учить «волю», хотя и видели, что было за что учить и хорошенько… Уже за одно бездействие Б.О., позволявшей свободно измываться над заключенными, заставляя заключенных прибегать к самому ужасному (по возможной кровавой расправе с заключенными) внутритюремному террору, как заставили Фрумкину в Бутырской тюрьме…[226] Эта подвижница с.-р. не вынесла режима, прогонявшего заключенных сквозь строй надзирателей, сыпавших удары на голые спины… Но, как у нас ни накипело против «воли», все же мы не были так требовательны, как надо.
И наш голос, часто терявшийся, если и доходил до воли, то с ним не считались…
Не скажу, чтобы все так уж распластались перед «Конем Бледным».
Нет. Не все приняли эту лубочную «смердяковщину» — эту дешевую подделку под Достоевского, даже в толковании Б. Сазонова.
В Мальцевской, среди с.-р. были совершенно ни с какого боку не приемлющие этого «мастера красного цеха»[227] и разделявшие мнение некоторых зерентуйцев (между ними, кажется был Прошьян[228]) о том, что надо исключить Савинкова из партии.
Но… окрик зарвавшемуся «руки прочь», очевидно, не был внушительным, остался «пустым басом», как многие протесты заключенных…
Таким образом, и на этом последнем примере на всех нас сказалось, в той ли, иной форме и степени, отрицательное, разлагающее влияние рефлексии, рефлексии тяжелой и сложной.
Несомненно, это влияние сказывалось и в те моменты, когда от нас требовалось действие в ответ на расправы в мужских тюрьмах, в ответ на жертвоприношения — протесты, там происходившие.
В связи с трагедиями в мужской каторге много было разговоров у нас, споров о том или ином способе протеста, о том, нужен ли, целесообразен ли протест и т. д. Здесь тоже были принципиальные своеобразные высказывания против протеста, обоснованные самыми высшими соображениями…
Но этому следует посвятить особое место, как и самой лучшей полосе нашей жизни от 1911 до 1917 г. в Акатуевской тюрьме.
Чтобы не бросать напрасной тени на мальцевитянок, в связи с вопросами о протесте, я должна только здесь оговориться: для меня несомненно, что большинству жизни своей было не жаль… А все же молчали.
Очевидно, как ни мучились тем, что происходило в мужских тюрьмах, все же, в конце концов, не было достаточно повелительного стимула к выражению протеста смертью своей…
Май 1923. Москва.
Екатерина Никитина[229]
Наш побег
В начале февраля 1909 г. в дверную форточку моей одиночки заглянуло острое лицо старше го надзирателя Илюшина:
— Собирайтесь с вещами на этап.
И ради трехлетнего прочного знакомства, понизив голос, милостиво прибавил:
— В женскую тюрьму на Новинском бульваре.
Для меня это было большое разочарование: мечталось о далекой Сибири, куда уже ушло столько товарищей, о длинной дороге, новых людях и местах… А тут снова, через несколько улиц, четыре стены, опостылевшие до тошноты тюремные будни и безнадежность централа. Хоть один фарт — долой из Полицейской башни, тесной, темной и вонючей, долой из Бутырок вообще!..
Быстро собрала котомку, надела парусиновое «этапное» платье, длиннейший серый халат и белую косыпку. Прощание с товарищами через дверные фортки вышло бестолковое и не очень трогательное. Илюшин торопил:
— Конвой ждет. Помощник на сборной. Живо!
Через одиночный двор прошли быстро, но кто-то подстерег и узнал. Женский голос сверху сказал громко и ясно:
— Лиза,[230] добрый путь!
В мрачной, видавшей всякие виды сводчатой сборной, действительно, дожидался дежурный помощник и трое солдат.
— Имя? Фамилия? Сколько лет? Статья? Приметы?.. Конвой, прими арестантку…
И через 20 минут мы уже месили посреди улицы грязный снег.
Я поглядела на своих рослых стражей и улыбнулась: несколько дней назад Катя Ковалева прислала мне каррикатуру: два огромных солдата и между ними — крохотная каторжанка в длинных наручнях. Старший одобрительно усмехнулся:
226
Ф. М. Фрумкина покушалась на начальника Бутырской тюрьмы Багрецова и была повешена 1 июля 1907 г.
229
Никитина-Акинфиева Екатерина Дмитриевна (1885-?), так же как упоминаемые в тексте Н. С. Климова и Е. А. Матье принадлежали к эсерам-«максималистам», отпочковавшимся от ПСР; «максималистов» отличала вера в возможность немедленного перехода к социализму и применение террористической тактики как едва ли не универсального средства борьбы. Климова была в числе организаторов одного из самых кровавых террористических актов в истории русской революции — взрыва дачи премьер-министра П. А. Столыпина 12 августа 1906 года в часы приема посетителей. О других участницах побега, принадлежавших к ПСР и РСДРП см. ниже розыскной список Московского охранного отделения.
230
Я была арестована и долго сидела под именем Елизаветы Васильевны Артемовой — так все и привыкли.