По социальному составу превалировала, конечно, средняя интеллигенция; рабочая часть была представлена почему-то исключительно портнихами и швеями — таких оказалось 5 человек; кроме того, одна местечковая еврейка, нелепо и жестоко осужденная военным судом за то, что в ее доме и без ее ведома двое жильцов, оказавшиеся анархистами, устроили целый склад динамита, а при аресте оказали вооруженное сопротивление. Мать ее торговала чем-то на базаре, дочка совсем не говорила по-русски и меньше всего интересовалась политикой. Попав в тюрьму, однако, она выказала бешеный темперамент и упорство в борьбе со всяким начальством и по всякому поводу, так что скоро имя Ханны Дзюм сделалось популярным на протяжении всего этапного пути от Вильно до Москвы. Но в «Новинке» она уже сломилась: два избиения в этапе, отмороженные в Смоленском карцере ноги, голодовка в Москве — надорвали цветущее здоровье, и у ней быстро развивались признаки истерии.
Вообще, при более внимательном наблюдении камера являла очень печальное зрелище: трое явно туберкулезных, шестеро на грани сильного истощения, две истерички (обе беспартийные) — и все без исключения измучены бесконечными тюремными историями.
В мое время режим в Новинской тюрьме был вполне приемлем; если не считать очень жесткого формализма и очень скудного питания, то для меня, видавшей «завинченные» Бутырки, не было ничего каторжного в такой жизни. Однако, из-за вопроса вставания перед начальством, камера пережила два месяца упорной борьбы: карцерное положение без книг, без свиданий передач и проч. После 8-дневной голодовки часть свезли в Бутырки — там продолжалась та же история… Победа осталась за ними, — но какой ценой! Да, все мы были накануне инвалидности, знали это, чувствовали каждый день и искали выхода… Сидеть еще годы и наблюдать, как постепенно уходят твои силы и самое желание жить — этот страшный призрак стоял перед каждой. А воля — вот она, и за стеной вечером слышны гудки паровозов, звонкая песня, детский смех… И мы, молодые, здоровые, революционерки, боровшиеся еще недавно с оружием в руках, заперты, как звери в клетки… Кто не знает этих опустошающих часов бессильной злобы и унижения?.. О них не говорят в тюрьме, но разве в общей камере можно что-нибудь скрыть? И всякий понимал, что прячется за угрюмым молчанием, пустыми глазами и шаганием в углу за баней на прогулке.
Конечно, это были припадки, приходившие обычно вместе со зловещими известиями с воли: еще одна открытая провокация, еще один провал, еще одна бесполезная жертва… Однако, вера в революцию крепко жила в каждой из нас, без нее была бы гибель и смерть. В то же время молодой сильный организм вырабатывал защитную завесу против самой тюремной действительности: упорную надежду на что-то неожиданное и необычайное, посланное разорвать серую ткань нашего существования. Судьба политических каторжан зависит от тысячи условий — почему бы им не соединиться так, чтобы вышло долгожданное «нечто»? Этап, Сибирь, побег…
Побег! Это яркое слово всегда трепещет в затхлом воздухе тюрьмы. О нем не говорят много, но думают упорно, до одержимости, до галлюцинаций. Скоро такое состояние должна была пережить наша камера, но когда я пришла, атмосфера была нагрета только до 30° по Цельсию, а жизнь как будто текла обычной ленивой и мутной струей: в 6 ч. утра поверка, потом кипяток, уборка, занятия, пол часа прогулки во дворе (пока уголовные были на прачечной, куда нас не пускали), в 11.30 обед, потом на 2 ч. спускаются койки (в камере тогда полагалась тишина), в 5 ч. кипяток и кашица на ужин, в 6 — поверка и тюремный день окончен. Никаких особенных происшествий за последнее время не было: начальство избегало заходить в 8-ю камеру, а старшая надзирательница Александра Капитоновна была женщина умная, тактичная, и ладили мы с ней отлично. К тому же, в виду возможных счастливых комбинаций, решено было от политики, скандалов и протестов воздержаться, о чем меня немедленно предупредили.
На третьей, приблизительно, неделе после моего прихода Гельма, моя соседка по койке и уже приятельница, предложила мне пойти на прогулку (обычно она не гуляла), где можно без помехи поговорить. И тут с замиранием сердца я узнала, что побег из «Новинки» возможен, что могут уйти несколько человек, что план еще не разработан, но намечен вполне реально, что связь с волей надежная, а там помогает группа товарищей.
Последнее известие меня очень смутило: горьким опытом я знала, что 90 % тюремных предприятий проваливались из-за болтовни, неряшества или провокации на воле, и я бы предпочла обходиться своими силами. Но я пришла на готовое и не могла перевертывать всю организацию. Однако, высказала свое мнение и решила, что я воспользуюсь вольными услугами в минимальной степени. Кто были эти самоотверженные люди — я не знала и по традиции не спрашивала, но в ближайшее совещание добилась соглашения: плана им не сообщать до последнего срока.