Затем — попытки вести революционную пропаганду, переход на нелегальное положение под угрозой ареста, активное участие в «Народной воле». Ивановская вместе с Н. И. Кибальчичем была «хозяйкой» конспиративной квартиры в Петербурге; работала в народовольческих типографиях. Затем — арест; в 1883 г. по «процессу 17-ти народовольцев», связанному с делом о цареубийстве 1 марта 1881 года, Ивановская была приговорена к смертной казни. Смертная казнь была заменена пожизненной каторгой.
Заключение Ивановская отбывала в каторжной тюрьме на Каре Забайкальской области, заканчивала в Акатуе. В 1898 г., поскольку срок заключения был изменен, вышла на поселение в Баргузинский округ. В 1902 г. ее перевели ближе к цивилизации, в Читу. Через год она бежала.
С этого момента и начинаются воспоминания Ивановской. Не буду их пересказывать, обращу внимание лишь на некоторые моменты. Во-первых, поражает революционный темперамент Ивановской. Будучи немолодой по понятиям того времени женщиной, проведя около 20 лет на каторге и в ссылке, более того — побывав уже один раз на волоске от петли, она вновь идет на смертельно опасное дело — террор. И все это без малейшей аффектации и рефлексии.
Во-вторых, это первоклассный исторический источник. Написаны воспоминания в 1912 г., над автором не тяготела мемуарная и историографическая традиция; Ивановская стремилась рассказать, «как было дело» — ее текст не портит литературщина, которой, к примеру, пронизаны воспоминания Бориса Савинкова. Ивановская была причастна к самому громкому делу БО — убийству Плеве, общалась с центральными фигурами эсеровского терроризма; многие ее свидетельства уникальны. Например, только она видела непосредственную реакцию Азефа на известие об убийстве «его» министра Плеве или того же Савинкова на следующий день после покушения.
В-третьих, в ее мемуарах, между делом, нарисованы колоритные картинки повседневной жизни России начала века, в частности, петербургского «дна», на котором она вынуждена была провести некоторое время, пока ее не разыскали «работодатели» из Боевой организации.
Ивановская пережила не только почти всех своих товарищей по «Народной воле», но и по БО. Она без восторга встретила Октябрьскую революцию; ее позиция по отношению к ней была во многом сходна с позицией ее родственника (мужа сестры) В. Г. Короленко. Характерно, что в автобиографии, подготовленной для энциклопедического словаря «Гранат» в 1925 г., Ивановская не стала писать о своей жизни после 1917 г., отделавшись фразой: «О жизни и работе уже при новом общественном строе вряд ли есть надобность сейчас говорить».[35]
Воспоминания Валентины Поповой (Колосовой) «Динамитные мастерские и провокатор Азеф» шире своего названия. Насыщенные информацией, они представляют, по сути, краткую историю эсеровского центрального террора в 1906–1907 годах.
Мария Марковна Школьник (1882–1955), пожалуй, одна из немногих представленных на страницах этой книги эсеровских террористок, чей путь в революцию выглядит вполне логичным. Дочь бедного еврея-колониста, выросшая в нищете, она совсем с юных лет познала тяжкий труд на фабрике; неудивительно, что семена революционной пропаганды попали, в ее случае, на весьма благодатную почву. Школьник сначала становится бундовкой, но бурный темперамент и жажда борьбы приводят ее в Боевую организацию ПСР. Вот уж в ком совершенно не заметно рефлексии!
Чего стоит только история двух ее побегов из Сибири — в 1905 и 1911 годах. Школьник эмигрировала в США; вернулась в Россию в 1918-м. Как она сама сообщает, после «колчаковщины» произошел ее разрыв с ПСР. В 1927-м Школьник вступает в ВКП(б). По-видимому, в. годы «большого террора» неприятности ее миновали. В 1947-м году она становится персональной пенсионеркой.
Полная противоположность предыдущей мемуаристки — Александра Адольфовна Измаилович (1878–1941) — дворянка, дочь генерала-артиллериста, она вступает в еще только формирующуюся ПСР в 1901 г. Что ею двигало? Романтика? Интеллигентские комплексы? Или и то и другое вместе? Если воспоминания Школьник полны действия, то в мемуарах Измаилович преобладают размышления, чувства, в общем, то, что принято называть рефлексией. Написаны они на каторге; простреленный воротник мундира минского полицмейстера обернулся для Измаилович 11-летним заключением.