— Вы непременно поезжайте к нему, — напомнила Инна Петровна. — Соберитесь в отпуск. Да не тяните. Пока помнит. Наверное, у него и семья милая. Хорошая. По нему…
— Да-да! — страстно прошептала Зоя Михайловна, перебивая ее. — Мне тоже так кажется. Обязательно хорошая! По его разуму, по его душе…
Зоя Михайловна уже ходила по номеру от окна к двери, обхватив себя руками за плечи, будто озябла, хоть жарко было.
Журналистка почувствовала себя нарушительницей предписанного доктором покоя и сказала строго:
— Зоя Михайловна, а что он вам сказал? Таблетку и — спать! Хватит размышлений, историй. Мы с вами доказали друг другу, что доктор — человек. И — точка! Так?
Зоя Михайловна, остановившись перед ней уже не так близко, как давеча, смотрела спокойней, мягче, уже ее видя, а не собственные сомнения. Брови разошлись, улыбка помолодила и глаза и губы. Снова протянула она обе ладони Инне Петровне:
— Спокойной ночи! Вам же отдыхать тоже нужно! Экая я! Все с собой ношусь.
— Завтра еще увидимся? Вы еще не уезжаете? — спросила Инна. Та кивнула. — Ну, значит, до свидания! Если что — мой номер четыреста десять. Ну да: на четвертом.
Инна Петровна ушла. Думала про себя, что молодец — не поддалась желанию «размотать» историю Зои Михайловны. А хотелось. Безусловно, была у нее история. И уж очень не по-бухгалтерски трепетна была эта женщина. Впрочем, за немалую свою журналистскую жизнь Инна Петровна успела убедиться: эмоциональный трепетный бухгалтер ничуть не удивительнее черствого, как прошлогодний сухарь, учителя или врача. Чего уж там. И все-таки… Что там у нее. Наверное, муж был вроде этого горного шорца. Наверное, расстались. Напомнил… «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань»… — сказала себе, и, как всегда, сердца ее коснулась нежность от этого детского «неможно» в пушкинском стихе. Неможно — и нечего… Она сама рассталась с мужем по этой причине, но разумно, спокойно и без надрыва. Поняла, что если и дальше так, то и себя погубишь, и ему не поможешь. А может, и не любили они друг друга. Или она изжила потребность быть женой. Неинтересно стало, и все…
Гораздо интереснее понять, что там у Зои Михайловны, трепетного бухгалтера. Или узнать получше Арама Варпетовича. Написать бы о нем. Съездить к нему. Съездишь… Эх! — подумала она. Хорошо журналистам из столицы: во все концы дороги открыты. А ты в своей области как белка в колесе: все по одному кругу, все по тому же… Главный ни за что ведь не даст командировку, тем более в Армению — южный сладкий край. Только отпуск и остается для извлечения корня из таких вот «потусторонних» ситуаций.
…Укладываясь спать, Инна Петровна не подозревала, что Зоя Михайловна еще в ресторане сама начала «разматывать» свою историю и теперь не могла остановиться. Зря Инна ее пожалела. Жалеть ее было уже поздно.
Она продолжала монотонно и безостановочно шагать по номеру от окна к двери, от двери к окну… И снова. И опять… Не замечая времени, не чувствуя усталости, забыв про таблетку и про все наказы своих любезных застольников.
Горький осадок, скопившийся за жизнь где-то на дне души, всплыл, взнялся, и теперь ей казалось, что и вся ее жизнь насквозь пропитана этой едкой горечью. И тошно было ей. И голова опять раскалывалась от боли. Злыми птицами бились в голове голоса физика, Инны Петровны и этого… инженера. А физик-то… Илларионович… Он будто что знал про нее. И судил. Беспощадным судом. «Таких и любят. Разудалых дебоширов…» «Ой, да красота тут при чем», — голос Инны. И снова он: «Вы лучше меня знаете при чем. Вот и Зоя Михайловна скажет…»
Да не мог же, не мог ничего знать про нее! Но взгляд такой… Будто насквозь… И насмешка в его словах… Все, что ни скажет, все с подковыркой… Глаза холодные, зоркие, как у судьи. И правильно. И правильно. Ее и надо судить. Беспощадно судить… Вот и судили. И показали ей, за что, за кого она жизнь свою человеческую положила. Преступление это. Преступление. Эта пара из Шории там какой-то. Так ей все и представила. Как спектакль сыграла. Это жестокое, до ненависти узнаваемое лицо. Хоть вовсе не то лицо, не те черты. Не того цвета глаза. Но сила — его… Черная… Его тупая, непробиваемая сила… Неистребимая… Не поддающаяся разуму. Ее четкому, дисциплинированному разуму, которому подвластны дела сорока предприятий их объединения…
Работа ее и спасла. Работа очищала от всего земного, тяжкого, душного, непонятного даже в себе самой. Заботы производства представали перед ней четкими колонками цифр: чистые души вещей, осязаемые разумом. И она распоряжалась ими. Не как Господь Бог, он-то из ничего создает, а она выстраивала, комбинировала, сводила и выводила, распределяла и предсказывала на месяц, квартал, год вперед, и даже на пять лет, из того, что было… Из того, что дано, а ей только требуется доказать… Как в детстве. Как в школе. И — до сих пор: дано и требуется доказать, что можно, а что нельзя их объединению. И генеральному директору доказать… И министерству… И всем их рабочим…