Потом ей рассказали, что подняла она руку на самого страшного в поселке хулигана: пьяница, поножовщик. Без ножа не ходит. И в дело пускал не раз. Но работник был удалый. Бетонщик. Зарабатывал много. Зато уж и гулял так, что, страшно.
Ничего этого Зоя Михайловна в своем письме не писала, а продолжила так:
«И вот этот парень стал меня преследовать: требовал, чтобы вышла за него замуж. Про его хулиганские дела мне рассказывали, и я знала, что путь его — в тюрьму. Он только чудом пока не убил никого, а всегда дело доводил до крови. Я не соглашалась идти за него, а он твердил, что я лучше всех в общежитии, и потому буду только его женой. О любви, о которой я мечтала, он не говорил ни слова…»
Прервала опять свое письмо Зоя Михайловна, опять стала баюкать в ладонях голову, в который раз спрашивая себя: и что я за человек такой? Не крепостная же перед барином, не пленная перед палачом, не в кандалах меня ему привели — сама пришла…
«Однажды его все-таки посадили за драку. Пришли ко мне его дружки. «Если, — говорят, — поручишься за него, скажешь, что вы женитесь, его выпустят. Пока в КПЗ сидит, в милиции. А не выручишь, пойдет по тюрьмам. Конец ему будет».
Проклинаю тот день и час. Согласилась я…»
Невидящим взором смотрела Зоя Михайловна сквозь бумагу, сквозь стол и все этажи, смотрела в тот день и час.
«Он же, Зоя, парень добрый, — говорили его друзья. — Работящий, сама знаешь, зарабатывает больше нас всех. А без жены все у него прахом летит, сама знаешь. Он же без отца-матери остался во каким, — показывали невысоко над полом. — Немец же их порубал. Так и рос по людям, кое-как… Кроме тебя, нет ему доли. Что мы, не знаем, что ли? Что ли, девок у него не бывало? Ни к которой не присыхал так… Ты с него человека сделаешь…»
Хорошие были сваты его дружки. Зоя и сама себе те же слова говорила.
«…думала, что рядом со мной станет он человеком», — дописала фразу. И увидела его глаза, очнувшиеся под ее взглядом в тот первый раз, когда оттолкнула его от девушки, сбитой им с ног. Потом имела возможность убедиться, что и красивы эти глаза… Правду, истинную правду говорил сегодня ученый-физик — очень даже при чем красота для дурочек-девчат! А все казалось, что узнала она красоту этих глаз в тот самый первый раз.
Темно-синие, а приглядишься, будто из отдельных хрусталинок их синева. Ресницы… густой завесой. А брови над ними — черными густыми полосками, как по линейке, уходят к вискам. И скатывается к правой брови лоснистый черный чуб.
Узнавала его в любой толпе, в рабочем ли, в выходном ли наряде. И в сумерки, и в темноте по росту его, по необычной, не как у всех, походке. Она вспоминала эту походку и его самого, когда видела в кино барса или тигра, как они ходят на свободе: вольный, плавный и сильный шаг. И сама себя не понимала, когда видела его издали: и страшно, и лестно, и от самой себя противно, оттого, что лестно… Еще и жалость подставила ей ножку: если не я — пропадет… Пропадет. Ах, гордыня проклятая… Гордыня! А вовсе не жалость. «Если не я…» — передразнила себя Зоя.
Так кто же, в итоге, пропал? И, словно мстя себе, принялась писать быстро, не останавливаясь:
«Началась моя «жизнь» замужем. Я ни в чем не смела противоречить, потому что тут же получала ногой по чему ни попадя. Работу бросила — он настоял. Когда приходил пьяный, я должна была бежать, еще искать водки… Имя мое было забыто, вместо него «падло», «сука», «корова», «быдло». Когда мы шли вместе и ему что-то не нравилось во мне, он мог плюнуть мне в лицо, и я все же шла за ним как побитая собака, глотая слезы. Вернуться боялась, чтобы потом не избил… Страх и слезы были каждый день. Как слышу его шаги, в животе все холодеет и опускается, руки слабеют, тошнота накатывает… Использовал меня в постели грубо, молча, я боялась каждой ночи и ложилась на самом краешке, чтобы не коснуться его нечаянно, чтоб меня не тронул.
Когда и сын родился, я все была в каком-то забытьи, будто оцепенела. Ни радости от сына не чувствовала, ни любви к нему. Одного боялась: вот сын заплачет, и муж разъярится. Так было, когда сын болел и плакал. Не за него переживала, а что опять сцена начнется с оскорблениями, с боем… Меня и сына он звал нахлебниками…»
Зоя Михайловна перевела дух, обессиленная… Она написала, как через пропасть перепрыгнула, про самые позорные дни своей жизни. И сейчас она не могла бы объяснить ни тем, кому писала, ни себе самой, как могла она позволить так себя растоптать. Отчего замерла, забыла себя, сына, окоченела, оцепенела сука, падло, курва и еще похлеще…