Ася так и замерла, не смея поверить, что это было сказано. Не смея глянуть на братца и сестрицу, сидевших против нее, весьма смышленых по части всяческих папиных иносказаний и притч. Хорошо хоть Гелька сидел рядом и ей не приходилось смотреть на него… Вдруг бы они встретились глазами, пока папа рассказывал, как поучал гусака. Ох, папа! Ради красного словца не пожалеет дочь родную. А ведь сам — довольнешенек, что она не сдается: в голосе удовлетворение и левый глаз — ну, о-очень хитрый!
За столом никто ни словом, ни звуком не поддержал папин вызов. Может, не вникли. Может, помилосердствовали над бедными молодыми.
Так что напрасны были Асины усилия оберечь своих близких от всяческих подозрений на свой счет: мол, ничего особенного — просто приехали погостить с другом. Ну а что он случайно оказался еще и ее мужем… Мало ли что! Здесь мы просто друзья.
И вот папа — папа! — вмешался, и так грубо?
Папа, сама нежность и деликатность, взял да и сдернул покровы. Наверняка Гелька слышал и понял.
Ася не осмелилась спросить мужа, заметил ли он папин выпад. Вдруг не заметил, а она разъяснит…
Родная семья загнала Асю в угол. Свидетели и соглядатаи окружили вплотную, ждут: ну что там у них? Было? Не было? А почему? А когда?
Не было свободы. Не было ни воли, ни простору. А Гелька чернел и обугливался на глазах.
Эти ночи на сеновале… Одуряющий запах свежего сена… Между собой и мужем Ася укладывала сестренку и брата. Те устраивались с превеликим удовольствием! Им нравилась роль ночной стражи.
Ася поступала назло всем, кто чего-то ждал от нее. А заодно и назло себе. Она чувствовала: развязка близка. Она одна против всех. А если все — против, это уже приговор. Союзник у нее остался один — Гелька. Семья отдавала ее Гельке, просто-таки толкала к нему. Однажды ночью Ася, проснувшись, осторожно протянула руку над головами брата и сестры и положила ее на прохладный, нежный лоб мужа. Он сразу обеими руками прижал ее руку крепко-крепко… Сначала так — ко лбу. Потом к щеке — щека слегка кололась. Потом к горячим мягким губам. Потом Ася почувствовала теплую влагу возле его губ, на щеке. Слезы… И яростно взрывом сердца решила: все… Сегодня… Хватит ждать каких-то неведомых условий, иной страны, другой планеты, людей незнакомых. Она найдет местечко на родной земле… В лесу… На поляне… Под кустом… Там никого… Там травы и цветы.
Она нежно и сильно нажала ладонью на его губы, будто сказала твердо: да! И тихо вернула руку обратно. Они уснули крепко.
А проснулись от тоненького голоска младшей, трехлетней Асиной сестренки — она не бралась в расчет как свидетель и соглядатай: слишком молода — и то, что это утро обозначил ее голосок, было добрым знаком.
— Вставаинте, лентяи! — кричала она, стоя перед сенным сараем среди двора, задрав розовую мордашку в сияющем ореоле светлых кудряшек. — Вставаинте! Время — часов!
Ася расхохоталась от счастья:
— Гелька, ты только посмотри на нее! — И закричала сестренке: — Лентяи встают! Встают лентяи!
Потом затормошила лежащих рядом сестру и брата. Братец посмотрел на старшую веселым и очень светлым, знающим взором. Ася поняла, что ночное рукопожатие через его голову он не проспал. Ну и пусть его радуется!
…Ася ничего не сказала Гелию о своем решении. Просто позвала гулять.
Мягкое утро охватило теплом, овеяло самым легким ветерком, приголубило солнцем своих несчастных счастливых детей, раскинуло над ними лазурь, а когда они свернули в лощину, бросило им под ноги узкую тропу среди цветущих трав. И — выслало им навстречу белых бабочек. Свиту…
Сначала их вроде и не было. Может, и были, но как обычно: порхают себе там-сям. Однако чем дальше от совхозного поселка, тем их становилось больше. И, наконец, Ася и Гелий оказались как бы в центре легкокрылой белоснежной стаи, и нельзя было разглядеть, где она начинается, где кончается. В сильный снегопад так бывает: хлопья снега летят отовсюду.
Белые бабочки, капустницы, вредители садов и огородов, носились туда и сюда над зеленой лощиной, но ясно прослеживалось общее направление их лёта: в ту же сторону, куда шли двое. Ася невольно следила за бабочками, даже забыв выискивать приют для своего семейства: захватывал их вьющийся беззвучный полет. Белянки, кокетливые вертуньи, словно играли в пятнашки, словно тренировались в обводках, уклонах, нырках. Они словно бы выписывали таинственные иероглифы… Нет, скорей это напоминало петлистую вязь арабского письма, только сложнее, путанее, ведь бабочки выписывали свои завитушки не на плоскости, а во всем воздушном пространстве. Нарядный, прихотливый, капризный полет одной пересекался сразу десятком путей других летуний.