Письма декабристок с красноречивым описанием их тюремного жилища (в одном из них был портрет заключенного А. И. Одоевского, "сидящего в своем нумере в полумраке, как в пещере", посланный в. Петербург его отцу - князю Одоевскому Анной Розен53) конечно же, довольно широко распространялись. Рано или поздно все происходившее в Сибири становилось известным в Москве и Петербурге. Это, разумеется, чрезвычайно беспокоило III отделение и самого царя, что нашло отражение в официальных документах. Граф Бенкендорф сделал наставление коменданту Лопарскому, дабы он по повелению самого государя внушил состоящим в его ведомстве "женам государственных преступников, что им не следовало бы огорчать родителей своих и чужих родственников плачевным описанием участи, коей их мужья со своими соучастниками подвергнуты в наказание, ими заслуженное, коей нельзя переменить...".
Шеф жандармов считал: "Жены должны помнить убедительные пламенные просьбы, с которыми обращались ко мне и другим особам о разрешении ехать под какими бы то ни было условиями, должны покориться смиренно своей судьбе... и безропотно пользоваться дарованною им возможностью разделять и услаждать участь своих мужей"54.
Но женщины не хотели покоряться смиренно и безропотно, они делали все, чтобы облегчить жизнь каторжан. Камеры Петровской тюрьмы были темными-в них не было окон. С. П. Трубецкой часто говаривал: "На что нам окна, когда у нас четыре солнца!", имея в виду кроме своей жены Нарышкину, Фонвизину и Розен, живших в одном с ними тюремном отделении55. Однако женщины были другого мнения. Они "подняли в письмах такую тревогу в Петербурге"56, что в каждом "номере" тюрьмы окна были прорублены. И сделано это было, конечно, не по царскому милосердию, как утверждал шеф жандармов, а под давлением общественного мнения, неудовольствия среди достаточно широкого круга родственников, друзей и знакомых, информированных женами декабристов.
"Женский фермент" сыграл огромную роль в каторжной жизни декабристов, как бы цементировал, сплачивал узников. Естественно, что роль женщин возрастала с появлением семейных очагов, а затем и первых "каторжных" детей, которые считались воспитанниками всей колонии.
Как известно из воспоминаний декабристов и исследований ученых, духовная жизнь "каторжной академии" была весьма интенсивной. И женщины принимали в ней активное участие. "Явилась мода читать в их присутствии при собрании близкого кружка, образовавшегося вокруг каждого женского семейства, литературные произведения де слишком серьезного содержания, и то была самая цветущая нора стихотворений, повестей, рассказов и мемуаров"57.
Женщины воодушевляли мужчин на творчество, и в этом их немалая заслуга перед историей. Так, Николай Бестужев посвятил Александре Муравьевой рассказ "Шлиссельбургская крепость". По ее же настоянию он написал воспоминания о К. Ф. Рылееве. Поэтическая муза немало обязана и Марии Волконской...
Конечно, к "серьезным занятиям" (историей, физикой, фортификацией и т. д.) женщины не допускались. Да они и не были к этому подготовлены. Но, вне сомнения, все дискуссии, не прекращавшиеся в среде ссыльных революционеров, оценки прошлого не могли не задеть "соузниц". В связи с этим вполне уместно сказать об участии женщин в идейных спорах, о причастности их к идеологии декабризма. Академик М. В. Нечкина считала, что "жены вникали в причины ссылки мужей и в суждении о них становились на их сторону"58.
Вне сомнения, женщины, мало осведомленные о прошлой идейной жизни собственных мужей, на каторге значительно приблизились к ней. Разделяя участь революционеров, отмечая каждый год вместе с ними "святой день 14 декабря", они становились их соучастницами. "Вообрази, как они мне близки,- писала М. К. Юшневская из Петровского завода брату мужа,- живем в одной тюрьме, терпим одинаковую участь и тешим друг друга воспоминаниями о милых любезных родных наших"59. Ей вторила П. Е. Анненкова: "Все было общее-печали и радости, все разделялось, во всем друг другу сочувствовали. Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое"60.