— Ступай наверх, — приказал матросу Седельников, — и скажи вахтенному, чтобы держался ближе к паруснику и, как будет на виду, доложить!
— Есть! — ответил, поворачиваясь, матрос и быстро вышел из кают-компании.
— Да-с! — заметил старший помощник командира. — Несладко в такой пассат под парусами трепаться в здешней пустыне…
— Однажды, — сказал Илья Максимович, — как только я окончил училище, мне предложил один богатый финн свезти в Пернамбуко груз облицовочного камня и соснового волокна для бумажных фабрик, а обратно захватить бразильского красного и черного дерева. Шел я из Ганге на паруснике в 300 тонн и трепнул меня этот же юго-восточный пассат почти на самом экваторе. Не думал я уйти живым. Потерял оба марселя и кливер, но, к счастью, мачт не поломал. Снесло меня тогда южнее тропика, почти на параллель порта Ротаро, на 600 верст без малого южнее Пернамбуко. Помню я этот город отлично и с той поры всегда жалею тех, кто под парусами плывет в этих местах.
Сверху протелефонировали в кают-компанию.
— С левого борта голландский парусник. Крен градусов пятьдесят. Гибнет. На корме вижу надпись «Ван Гааген», — докладывал младший помощник командира. — Что делать?
— Застопорить машину и лечь в дрейф! — приказал Седельников и встал из-за стола.
— Господа! — сказал он. — Перед нами сейчас сложная и ответственная задача: спасти терпящих бедствие на паруснике. Мы — моряки и все мы знаем, что это — наша священная обязанность. Прошу по местам, господа!
И сам впереди всех он быстро покинул уютную кают-компанию.
На море был ад.
Волны сшибались в какой-то безумной схватке, змеями взливались кверху и, оплетая друг друга своими пенистыми телами, ныряли в пучину. Шипя и ревя, обрушивались в бездну высокие водяные горы и целым потоком соленых и холодных брызг и клубами тумана рассыпались в воздухе, смятенном и взволнованном от ревущего и свистящего дикого вихря, беснующегося в водяной безграничной пустыне. В грохоте волн, ударяющих в железный корпус парохода, и в завывании ветра слышались чьи-то тревожные или злобные голоса, звуки труб и гул далеких выстрелов. Казалось, что волны приносили с собой отголоски далекого боя и, распадаясь здесь и волнуя море, рассказывали страшную повесть разрушения и смерти.
Но Седельникову некогда было вслушиваться в ужасающую музыку моря и бури.
Парусник, подняв высоко корму и обнажив весь руль и кормовую часть киля, вдруг ткнулся носом в воду и с каждым мгновением быстрее и глубже зарывался в волны.
— Шпангоуты у барка[2] сдали! — крикнул старший механик. — Теперь уж рифов не возьмет. Шабаш!
— Да! — сказал Седельников. — Теперь конец! Течь идет быстро…
— Уже фор-стеньга-стаксель погрузился в воду… Полный ход вперед! — крикнул он по телефону в машинное отделение. — Если спустят шлюпку, может быть, перехватим…
Пока «Океан», борясь с встречной волной и ветром, медленно подвигался, парусник все более и более накренялся и уже краями разрезных фор-бом-брамселя и грот-триселя[3] полоскался по верхушкам воли и только на бизань-мачте, сорванный с юферсов и с бык-горден-боутов, хлопал и трепался крюйсель. Фока-рей и фор-марса-рей упали, разрушая часть правого борта и открывая доступ волнам, и тогда только с кормы начали быстро спускать на воду большой восьмивесельный вельбот.
Его долго колотило об обшивку «Ван Гаагена», пока, наконец, ловким маневром рулевому не удалось сразу же отбросить вельбот на гребень уходящей волны, перекатившейся через всю палубу тонущего парусника.
— Молодец, штурман! — в восхищении крикнул Седельников и тотчас же свистнул в авральный свисток.
Подбежавшему боцману он прокричал в самое ухо:
— Готовь линек и круги! Поставь на юте и на баке ловких метальщиков! Скажи, что по 25 рублей за всякий хороший удар дам. Живо!
Волны несли бот с пятнадцатью людьми, то вскидывая его на самую вершину так, что весь киль был на виду, то низвергая его вниз, в пучину гигантских воронок и провалов.
Медленно приближался к нему «Океан», а море боролось с ним, словно зная, что он отнимет у него его жертвы.
Штурман, находившийся на корме парохода, приложив ладони к губам, крикнул:
— Alio! Kord![4]
Рыжий, дюжий, как медведь, матрос Горленко широко замахнулся и завертел гирькой линька.
Откинувшись назад, он вдруг сразу броском подался вперед, и сквозь вой ветра и шум воды слышно было, как, шелестя и тонко свистя, взвилась крепкая веревка.
— Держи коне-ец! — раздались новые голоса, и еще два линька унеслись в туман, стоящий над морем, где в волнах маячил вельбот с мерно нагибающимися и откидывающимися людьми, изо всех сил выгребающими к пароходу.