— Вот чудак! Выходит, на нашей улице одни неприличные живут. Здесь даже семейные бабы на вас троих заглядываются. Ихние мужики не просто пьют, но еще и дерутся. Кто-то по-черному забухал, другие «на иглу» верхом сели, к игровым автоматам присосались, к малолеткам полезли. Своих баб на сикух променяли. Теперь пятеро в диспансере лечутся. Сифилис подхватили. И боятся признаться, на ком поймали. Тем сучонкам по двенадцать лет. За них под уголовку попадут за совращенье малолеток. А Никифор спидом заболел. Вот тебе и мужики. Они есть, и нету. Ни одного на ночь в постель не пустишь. Страшно заразу зацепить. Со всей улицы только шесть мужиков нормальные. Да и то, двое вовсе старые. Им на восьмой десяток давно перевалило. Еще двое — чернобыльские ликвидаторы, у них ничего не стоит. Один парализованный, с койки не встает, а Витька Лавров с самого детства чахоточный. Причем с открытой формой. Его без намордника, ну это марлевая повязка, из спальни не выпускают. Вот и подраскинь мозгами, как бабам жить? Они все нормальные. А вот мужиков нет.
— Да брось! Ты и четверти не назвала. Где ж другие?
— Ну, про тех молчу! Там осужденные, еще те, кого бросили. Ушли мужики из семей, других взашей прогнали. Не за доброе… Есть и те, кто в заработки подались, на флот, в контрактники, в Москву. Нужда хуже чумы гоняет людей по свету. Неведомо, заработают иль нет, вернутся ли домой живыми, а семьи маются, бедуют. Уж куда как лучше жить по-твоему. Каждый день живая копейка в дом идет. На хлеб всегда есть. А что еще надо?
— Аннушка! Бабьи желания буханкой хлеба не заткнешь. Это по своей жизни знаю!
— Ну, это смотря какая баба! Я не про избалованных, а про нормальных баб говорю. Какие пыль в глаза никому не пускают. Живут для семьи, а не похотью.
— Мне казалось, что Валентина так жила! А как глянул в их шкатулки, глаза разбежались. И горько стало. Ладно, хоть рога не ставила мне, — вздохнул человек.
— Эх-х, Захар! Слепым и глухим прожил ты жизнь. Ну, да ладно. Не мое это дело, не хочу в твою семью лезть. Пусть другие скажут. Но когда заведешь другую бабу, знай, никто тебя не осудит, все поймут… Потому что знают… — умолкла женщина.
— Ты это о чем, Ань? — повернулся к бабе Захарий.
— Тебя здесь все знают. От людей ни плохое, ни хорошее не спрячешь. Ты весь как есть на виду. Стыдиться нечего. Пусть звезд с неба не нахватал, но и нигде не опозорился. Хлеб мозолями зарабатываешь. Люди уважают, никто не отворачивается при встрече и плохого слова вслед не говорят. Оно и нынче, когда от своих ушел, не пустился во все тяжкие. Хоть и мужики, а живете смирно, без попоек и разгулов. Видать, все битые, потому, никуда и ни к кому не тянет. Может, и развели бы про вас сплетни досужие языки, но вы как на ладони живете, всем людям напоказ, даже занавесок на окнах нет. Значит, ни стыдиться, ни бояться нечего. Вам многие завидуют, а другие даже любят, — сказала Аня.
— Ну-ка расскажи про последних!
— Почему это последние? Даже очень нормальные женщины! — поджала губы обидчиво.
— Ты не серчай, коль неловко ляпнул. Согрей душу словом. Кто кого любит? — спросил Захар.
Анна, усмехнувшись, села напротив.
Глава 2. ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ
Женщина смотрела на Захария вприщур и словно раздумывала, стоит ли говорить этому усталому человеку о деликатном, раскрывать ему сокровенное, доверять чужие тайны.
— Ну, что же ты молчишь? — торопил Захарий женщину
— Неловко мне без позволенья в чужие души лезть. Ну, знаю я кое-что. А если бабы на меня обидятся?
— Откуда узнают? Я не проболтаюсь. Мужики и тем более промолчат. Чего боишься? Промеж нами
так и застрянет секретом, — придвинулся поближе к бабе, приготовился слушать.
И Анна, набравшись смелости, решилась:
— По тебе Захарушка не одна баба сохнет. Уж на что серьезная Акулина, а и та с молодости по тебе страдает и мается. Все думки ее про одного тебя. Исстрадалась, извелась женщина, сколько лет без мужика живет, никого к себе не подпустила, хоть многие предлагались в мужики и все приличные, порядочные люди. Но Акуля себе на уме. Своего часа ждет.
— Аннушка, она старей меня на целых шесть зим. Я потому в молодости на нее не глянул. Зачем же теперь дурью маяться?
— А тебе семнастку надо?
— Не смейся. Но бабу старей себя не хочу! Это супротив моей натуры. Знаю все, что хорошая хозяйка, мать и бабка, но не моя. Я по ней страдать не стану. Уж лучше сам свой век доживу. За нее не уговаривай и не хлопочи.
— Ишь, какой разборчивый! Сам корявый, как пенек, а в бабах ковыряется!