И меня стали приглашать. Не на главные роли, но я запоминался. Я искал свой образ — образ маленького мужчины. И чем меньше, тем лучше. Для контраста. Я примечал, как они ходят, какие ухищрения применяют, чтобы выглядеть, как все. На Черемушкинском рынке я открыл мужичка, который торговал мясом. Чтобы быть вровень со всеми и даже выше, он привозил подставку и зависал над покупателем. Как-то я изображал столоначальника, крохотную роль без слов, два плана по семь метров, на общем и на среднем, но я попросил увеличить ножки стула и стал, как все чиновники, даже выше, но, когда я слезал со стула, получался не просто комический эффект, получался характер.
Маленьким мужчинам трудно. Их затирают, и не только в переносном смысле, но и в буквальном. В толпе, в очередях, в компаниях. То, что мужчине большого роста дается почти без труда, маленькому надо добиваться умом, хитростью, характером. Здесь все средства хороши. Те маленькие, которые не смирились, не сдались, — они заметны сразу. Они заставляют заметить себя. Я систематизировал приемы, которые применяют маленькие. Чтобы казаться выше, одни наращивали каблуки — ну, это самый примитивный способ. К таким же примитивным ухищрениям относились взбитые волосы, приталенная и чуть удлиненная одежда в полоску, а не в клетку. Но были и другие способы, уже от характера, от нежелания смириться с несправедливостью судьбы.
Идти чуть медленнее, чем все. И если шли рядом большой и маленький, то не мелкий семенил рядом с большим, а большой, замедляя движение и подстраиваясь под его маленький шаг, начинал сбиваться с привычного ритма.
Чтобы маленьких не толкали, они шли слегка растопырив локти, как бы огораживая площадь, положенную им как среднестатистической человеческой единице.
Если надо было куда-то пробиться, посмотреть, получить, использовался прием тарана или выдавливания. Животом, плечом, локтем, коленкой. И не смущались, неважно, кто перед тобой — великан, красивая женщина, старуха, ребенок.
Пока ты неизвестен, то стремишься сыграть главную роль, чтобы тебя заметили, запомнили. Некоторые добиваются этой своей главной роли всю жизнь. В принципе, я человек неглупый, и когда понял, что принцев я играть уже не буду, а урод в главной роли в нашем кино невозможен — советский человек должен быть красивым и гармоничным, — да и кому охота смотреть полтора часа на урода, я сосредоточил внимание на эпизодах.
Конечно, лучшими эпизодниками были классики. Ведь как у Гоголя: «…Скоро вслед за ними все угомонились, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден был еще свет, где жил когда-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и осматривал бойко и на диво сточенный каблук». Так осматривать и примеривать сапог — для актера одно удовольствие. Все есть в этом эпизоде, и режиссуры никакой не надо.
Через знакомых секретарш я добыл тематический план производства фильмов на следующий год и отмечал всю классику. Классики всегда обращали внимание на маленького человека. Потом я отмечал фильмы с историческими катаклизмами, обязательно Первую и Вторую мировые войны, когда на фронт подгребался весь, даже малорослый, человеческий материал. Я изображал фронтовых ездовых, поваров, писарей, санитаров. Потом я помечал фильмы о деревне. Там всегда находилось место для эпизодов с мужичком-хитрованом, который задаст каверзный вопрос про продразверстку партийному активисту в кожаной куртке, а где нет слов, можно смачно сплюнуть в пыль, можно пробежаться за первым трактором в деревне вместе с ребятней.
Со временем я понял, что маленький некрасивый человек нужен в любом фильме, чтобы оттенять красивых и благородных. И я всегда находил себе роль, находил, что называется, с лету и с маху. Если в дворянском собрании был бал, то я выбирал самую высокую и красивую статистку, вставал в конце очереди, зная, что меня обязательно поставят впереди этих подрагивающих от волнения икрами молодых красавчиков, подполковников и полковников в шитых золотом мундирах. Меня, маленького, толстого, с прекрасной высокой брюнеткой (я предпочитал брюнеток, потому что из блондина я превратился в нечто размыто-белесоватое), режиссер замечал с первой репетиции и переводил в первые ряды, которые особенно запоминаются, или начинал с меня и моей партнерши — тогда мне тут же заменяли костюм на мундир, добавляли орденов, вот оно, мол, классовое неравенство, когда такая роскошная юная особа вынуждена сосуществовать с таким грибом, как я.
Мне повысили ставку. Я стал получать уже не семнадцать пятьдесят, а двадцать четыре семьдесят.
Меня стали узнавать на улице. Теперь мне предлагали роли — правда, не главные, на главные я и не претендовал. Я знал свои спринтерские возможности, на большие расстояния у меня никогда не хватало дыхания.
Я стал не то чтобы богатым и счастливым, но вполне обеспеченным и довольным. Заменил черно-белый телевизор на цветной, холодильник «Газоаппарат» на «Зил», к этому времени у меня появились связи в торговом мире. Не было проблем даже с женщинами. Сколько стройных, спортивных, отмытых цветочными шампунями, элегантно одетых женщин не имеют своих мужчин. А я, маленький, толстый, с плохой кожей и кариозными зубами, легко заводил романы. Конечно, мои женщины не были звездами мирового кино. Я давно понял, что очень красивая женщина — это всегда дискомфорт в жизни мужчины. То, что обращает на себя внимание, — притягивает. А всякое притягивающее хочется купить, достать, и тут уж цель оправдывает средства, даже такие неблаговидные, как воровство и обман. А жить в постоянном напряжении, ожидая, что тебя обворуют или обманут, я не хотел. Да и в женщине главное не красота, а доброта, умение создать уют и надежность. Я понимаю англичан, для которых «мой дом — моя крепость». Когда приходится каждый день делать вылазки за крепостную стену, хочется быть уверенным, что, возвращаясь каждый вечер в свою крепость, ты сможешь в безопасности набраться сил для борьбы на следующий день. Конечно, у меня были и есть достоинства. Комнату я поменял на однокомнатную квартиру, с доплатой естественно. Я неплохо зарабатывал, во всяком случае больше, чем инженер, который в моем возрасте обычно достигал должности начальника цеха или заведующего лабораторией. К тому же я все-таки работал в кино, а это повышало интерес ко мне, это ведь все равно что работать на кондитерской фабрике. Хотя люди, взрослея, не так уж и любят сладкое, мечта каждый день есть шоколадные конфеты или сливочные тянучки, так же как смотреть кино каждый день, остается на всю жизнь. Именно поэтому у меня все женщины были не из кино, я это почти возвел в принцип. Но однажды я этот принцип нарушил. В бухгалтерии киностудии я обратил внимание на маленькую, чем-то напоминающую актрису Брижит Бардо, только располневшую, бухгалтершу. Я улыбнулся ей, она улыбнулась мне. Это трудно объяснить, но и мужчины, и женщины всегда понимают, нравятся они друг другу или семафор закрыт и пытаться не надо.
— Спасибо, — сказал я, расписываясь в ведомости. — До свидания.
— До свидания, — улыбнулась она, и по тому, как она сказала «до свидания», я понял, что она меня знает, возможно, ценит, а может быть, даже считает небесталанным. Настораживала ее похожесть на Брижит Бардо. Объясню почему. Как только начинает сиять новая кинозвезда, сразу появляются похожие на нее. Я помню, как поступали в киноинститут маленькие курносые смешливые целиковские, жгучие брюнетки быстрицкие. Бардо возникла в конце пятидесятых, но, учитывая, что к нам все доходило с опозданием лет на десять как минимум, эта бухгалтерша явно поступала на актерский факультет в середине шестидесятых, когда я уже сыграл своего маленького принца, закончил институт и играл вырожденцев-золотопромышленников.