— Боже, да тут никак три, а може и все пять, таких как наша, деревень! — столько народу шло и шло мимо неё.
— Куды же столь?
— На работу, тётка, не боись, обвыкнешь. — Незнакомый мужик, ответил на её невольный вопрос.
Весь день Устинья разбирала привезенный скарб. Ребятишки насобирали деревянных обломков от ящиков, каких-то палок и просто щепок — истопили печь, сварили картоху, накипятили воды.
Лёнка и Наська превратились в Елену и Надежду, почему Надежду? Та только плечами пожала.
— Ты же Анастасия по пачпорту.
— Мамань, ну тож в Рязани, а тут пусть так зовут. — определилась младшая.
— Школа — рядом. Учатся все. Так что с сентября Иван и Илюшка в школу. А мы в ремесленное — учиться какому-нибудь делу. Там одёжу дают бесплатно. Кормят. А потом и на работу направляют. Мы с Надькой уже записались, — Елена поставила на печь утюг, за деревянную ручку подняла его крышку и насыпала нагребённых из печи на совок углей. Достала своё единственное, сшитое Акулиной, платье и на одеяле, разостланном на полу, принялась его гладить.
Устинья днём выяснила, что воду из колонки берут бесплатно и сколько хочешь. Знай, таскай домой ведрами. А большой деревянный дом через дорогу — это магазин. Товару там прорва. Всё продают за деньги, и сколько хочешь. А люди ничего не хватают, так что и к вечеру нераспроданный хлеб остался.
Вечером, когда Тихон вернулся, дома был полный порядок. Кровать собрана и заправлена. На стене прибита вешалка, на ней развешаны зимние одёжки и сверху прикрыты натянутой на веревку цветной занавеской. Для детей, из оставшихся вещей, сложена аккуратная лежанка, тоже заправленная цветным стеганым одеялом, у стены возвышались привезенные подушки. Новый крашеный пол намыт до блеска. На истопленной печи укутан чугунок с картошкой.
— Накось, — Тихон протянул Устинье зеленую денежную бумажку.
— Аванс. Бери, да иди в магазин за хлебом, да соли прихвати. А я покель умоюсь. Да, придешь вечерять будем. А завтра, я договорился, стол и табуретки на всех справим. С получки рассчитаюсь.
Слов у Устиньи не было. Она молча взяла деньги и пошла в тот самый магазин. Там долго прикидывала взять только черный хлеб, или еще и булку белого прихватить. Наконец, взяла три булки черного хлеба и одну белого — с кипятком попьют.
В этот вечер впервые за много лет семья ела досыта хлеба, а потом пили кипяток, вприкуску с белым хлебом.
Засыпая, Устинья шептала: "Надо Кулинке с матерью завтра отписать".
— Отпишем, отпишем. Приду вечером с работы и отпишем.
Глава 4
ПОКРОВСКОЕ
Раннее деревенское утро ещё только наступало. Чуть заалел восток. Сквозь ночные облака проглянули кусочки светлеющего неба. Воздух был прохладен, и даже роса ещё не выпала.
Акулина уже проснулась. В доме стоял серый предрассветный сумрак. Мать спала тихо, как ребёнок. Отсыпалась за всю свою трудную жизнь.
Наступила пора окучивать картошку. Письма от Устиньи ещё не было. Тимофей же отписал, что до части добрался благополучно и сильно по дому скучает, и вспоминает каждый вечер перед сном её, и снится она ему каждую ночь, и рад он этому очень. Ещё Тимофей просил продать его выходные портки и нанять работника, потому как столько картохи выкопать ей будет не под силу, а уж в подпол спустить — тяжельше некуда. А весной, к посадке, може как на недельку помочь и обернётся, ежели часть никуда не угонят. А к осени срок его службы подойдет к концу и на тот год картоху он сам выкопает.
Подходило к концу лето сорокового года.
Акулина справилась по хозяйству. Выгнала корову. Поставила на стол кринку молока для матери, взяла тяпку и направилась к Устиньину дому. Решила начать с её огорода. С собой у неё было приготовлено три варёных картофелины, огурец, да молоко в бутылке зеленого стекла, заткнутое тряпицей. Работала Акулина не разгибаясь. Так тоска меньше душу ела, да всяким мыслям отбой был. Ну и работы, в самом деле — конца краю не видать. Когда задеревеневшую спину невозможно стало разогнуть, а старая кофта намокла от пота — хоть выжимай, да солнце уже вовсю разошлось и пекло нещадно, Акулина присела на крыльцо Устиньиного дома, развязала свою котомку и приготовилась есть, но от жары и усталости есть не хотелось. Казалось, конца краю этой картошке не будет. Но, если не поесть, то сил на работу не хватит, помочи ждать не откель. Рассиживаться долго — тоже нельзя. И маленькая тоненькая женская фигурка встала к очередному картофельному ряду.
Когда солнце поднялось в зенит, Акулина закинула тяпку на плечо и пошла к своему дому. Надо было проведовать мать, да натаскать воды для полива огорода.
Мать сидела на завалинке и, не отрываясь, смотрела на дорогу. Видела она плохо, поэтому добиралась до места на ощупь, так что больше прислушивалась, но все равно, взгляд её был направлен на деревенский просёлок.
— Ты хучь поела? Сколь раз тебе говорить, что они только добрались. А там покель устроятся, покель назад письмо дойдет. Чего ты себе душу рвешь? Ослабнешь, куды я тебя потащу?
Никуда Акулина её тащить не собиралась, сама переживала не меньше за Устинью, ребятишек, тоска по дочери, разлука с Тимофеем — заставляли её сердце то комом встревать в горле, то биться так, что дух перехватывало. Но мать было жаль, нельзя было показывать вид, что тоже переживает. Вот она и придумала, что как Тихон обещал, Прасковью заберут с собой, а на дальнюю дорогу нужны силы. На самом же деле, Акулина для себя решила, что дух вон, а уж хотя бы картохой запасётся. Ежели Устинья со своим выводком вернутся, то хоть с голоду не помрут. Ну, а ежели Бог даст, устроятся на новом месте, то вот Тимоха из армии придет и будет решать, как там дальше жить. Тут оставаться, али к Устишке ехать.
Наконец, долгожданное письмо было получено. Акулина, прочитав первый раз, от волнения ничего толком не поняла. Прасковья, вытирая слезы ладошками, просила:
— Сызнова читай, старая я — ничего-то не понимаю.
И Акулина читала его ещё раз, и ещё раз…
Письмо было написано рукой Тихона и говорилось в нем, что всё обустроилось хорошо, что все живы — здоровы, сильно об них беспокоятся. Ещё Тихон советовал продавать все, хоть бы и подешевле, но побыстрее, и ехать к ним. Что жизнь тут не в пример легче.
Акулина как-то сразу успокоилась:
— Ему что? Хучь бы все побросай. Вот ужо картоху выкопаем, весной продадим, Тимоха возвернётся, а там жизть покажет.
И одному богу было известно — что покажет жизнь.
Лето прошло в трудах и заботах о двух домах и старой матери. Брат уехал в Москву на заработки ещё до отъезда Устиньи, да так и пропал. Родственники, которые также ещё раньше перебрались в столицу от голодной деревенской жизни, в ответ на письмо Акулины отписали, что однажды случайно видели его, но сам он к ним не приезжал и где он, и что с ним не знают. Мать плакала и молилась о сыне. Брата Прасковьи судьба занесла на Украину. Писал он редко, однако родню свою не забывал и в каждом письме советовал ехать к нему, потому как город, где он обосновался, шахтерский и деньги он получает хорошие, а ещё уважение и почёт, которого в деревне сколь не трудись — не заработаешь.
Наступила осень. Пришла пора копать картошку. Лишних рук в это время в деревне нет. И Акулина с рассвета до заката копала её родимую. Вилами подкапывала корень, обирала клубни в ведро и ссыпала в кучи, которые потом перетаскивала под навес. Картоху следовало просушить, перебрать и только потом опустить в подпол. К концу дня спина болела так, что Акулина, не разгибаясь, добиралась до бани, воду в которую натаскивала с утра, слегка её подтапливала и тем спасалась, смывая соленый пот и разгибая спину в водяном пару.
Эх, спина — спинушка, наверно и ты память имеешь. Не то чтобы болела, но как-то через много лет, в городской бане, где вода течёт, не переставая, и парная всегда наготове, зашла Акулина в парную, а спина ей и напомнила картофельное поле в Покровском. Никогда по жизни спина её не мучила, но и в парную Акулина никогда более не ходила.