— В этот монастырь! — вскричал он. — Ты хочешь вступить, сестра, в этот монастырь?
— Да, мой друг.
— О, ради Бога не делай этого, сестричка! Монастырь! .. Ты подумай, какая там скучища! Ты об этом меня спроси, ведь я был в семинарии. Шутка сказать, монастырь! Нанона, не делай этого, ты сгниешь!
— Я на это и надеюсь, — сказала Нанона.
— Слушай, сестра, если так, то я не хочу твоих денег, слышишь? Черт побери! Эти деньги спалят мне руки.
— Ролан, — возразила Нанона, — я вступлю сюда не для того, чтобы тебя обогатить, а для того, чтобы самой стать счастливою.
— Но ведь это сумасшествие! — сказал Ковиньяк. — Я твой брат, Нанона, и я этого не допущу.
— Мое сердце уже здесь, Ролан. Что же будет делать мое тело в другом месте?
— Об этом страшно и подумать, — сказать Ковиньяк. — О, моя милая Нанона, моя дорогая сестра, пожалей себя!
— Пожалуйста, ни слова больше, Ролан. Ты слышал меня. Эти деньги твои, распорядись ими разумно, потому что твоя бедная Нанона не будет подле тебя, чтобы снабдить тебя снова деньгами.
— Но, послушай, сестра, что доброго сделал я для тебя, для того, чтобы ты так великодушно обошлась со мною?
— Ты дал мне то, чего одного я ожидала, чего одного жаждала, что для меня было всего дороже. Это было именно то, что ты привез мне из Бордо в тот вечер, когда он умер и когда я не могла умереть.
— Ах, да, вспоминаю, — сказал Ковиньяк, — это та прядь волос…
И искатель приключений понурил голову, он почувствовал у себя в глазах какое-то необычное ощущение.
Он поднял руку к глазам.
— Другой бы плакал, — сказал он. — Я плакать не умею, но, ей-богу, страдаю от этого нисколько не меньше, если не больше.
— Прощай, брат, — сказала Нанона, протягивая руку молодому человеку.
— Нет, нет, нет! — воскликнул Ковиньяк. — Никогда я не скажу тебе прости по своей доброй воле! И что тебя побуждает запираться в этом монастыре? Страх, что ли? Коли так, уедем из Гиенны, будем вместе бродить по свету. Ведь и в мое сердце вонзилась стрела, которую я повсюду буду носить с собою, и она будет причинять мне боль, которая заставит меня чувствовать и твою боль. Ты будешь мне говорить о нем, а я буду тебе говорить о Ришоне. Ты будешь плакать, а потом, может быть, и я тоже стану способен плакать, и это доставит мне облегчение. Хочешь, удалимся куда-нибудь в пустыню, и там я буду почтительно услуживать тебе, потому что ты святая девушка. Хочешь, я сам стану монахом? Впрочем, нет, я не в состоянии, признаюсь откровенно. А только ты не уходи в монастырь, не прощайся со мной навеки!
— Прощай, брат.
— Хочешь остаться в Гиенне, невзирая на бордосцев, на гасконцев, не взирая ни на кого? У меня теперь уже нет моего отряда, но со мной еще остаются Фергюзон, Барраба и Карротель. А мы вчетвером еще можем сделать много. Мы будем тебя охранять лучше, чем охраняют королеву, и если до тебя доберутся, если тронут хотя один волос на твоей голове, то ты можешь потом сказать: они умерли все четверо. Мир их праху.
— Прощай, — повторила она.
Ковиньяк собирался продолжать свои убеждения, как вдруг на дороге раздался стук кареты.
Перед каретою скакал верховой курьер в ливрее королевы.
— Это что такое? — сказал Ковиньяк, оборачиваясь в сторону кареты, но не опуская руки своей сестры, стоявшей по ту сторону решетки.
Карета тогдашнего фасона, с гербами и открытыми боками была запряжена шестеркою лошадей. В ней сидело восемь человек и с ними целая куча лакеев и пажей.
Позади кареты ехали гвардейцы и придворные верхом.
— Дорогу, дорогу! — кричал курьер, мимоходом хлестнув бичом лошадь Ковиньяка, хотя она стояла совсем в стороне на краю дороги.
Испуганная лошадь сделала прыжок.
— Эй, приятель, — крикнул Ковиньяк, выпуская руку сестры, — вы уж, пожалуйста, будьте поосторожнее!
— Дорогу королеве! — кричал курьер, мчась вперед.
— Королева, королева, вон оно что! — сказал Ковиньяк. — Ну, коли так, надо посторониться, чтобы не нажить каких-нибудь хлопот.
И он как можно ближе прижался к стене, держа лошадь под уздцы.
В эту минуту у кареты как раз порвался гуж, и кучер мощным усилием сдержал шестерку лошадей.
— Что такое? — раздался чей-то голос, отличавшийся сильным итальянским акцентом. — Почему остановились?
— Гуж порвался, ваше преосвященство, — сказал кучер.
— Откройте, откройте! — кричал тот же голос.
Два лакея бросились открывать дверцу, но прежде чем они успели отбросить подножку, человек с итальянским акцентом уже спрыгнул на землю.
— А, да это синьор Мазарини, — сказал Ковиньяк. — Он, по-видимому, не стал ждать, чтобы его попросили выйти из кареты первым.
После него вышла королева.
После королевы — Ларошфуко.
Ковиньяк протер себе глаза.
Вслед за Ларошфуко вышел д'Эпернон.
— Эх, — проговорил наш искатель приключений, — зачем вместо того другого не повесили вот этого!
За д'Эперноном последовал ля Мельере, а за ля Мельере герцог Бульонский и еще две придворные дамы.
— Я знал, что они уже прекратили драку, — сказал Ковиньяк, — но не знал, что они уже успели так крепко подружиться.
— Господа, — сказала королева, — вместо того, чтобы ждать здесь, пока исправят карету, не пройтись ли нам немножко? Погода прекрасная, воздух такой свежий.
— Как прикажете, ваше величество, — ответил Ларошфуко, низко кланяясь.
— Пойдемте рядом, герцог. Вы мне скажете какие-нибудь из ваших прекрасных изречений note 3. Вы, должно быть, немало их сочинили с тех пор, как мы не видались.
— Дайте мне руку, герцог, — сказал Мазарини герцогу Бульонскому. — Я знаю, что у вас подагра.
Д'Эпернон и ля Мельере замыкали шествие, беседуя с дамами.
Все эти люди смеялись и, освещенные теплыми лучами заходящего солнца, казались кучкою закадычных друзей, собравшихся на прогулку.
— А что, далеко еще отсюда до Бурей? — спросила королева. — Вы, господин Ларошфуко, изучили всю эту страну и можете дать ответ на такой вопрос.
— Три лье, государыня. Мы будем там, наверное, не позже девяти часов.
— Вот это хорошо. А завтра рано утром вы отправитесь к нашей милой кузине, мадам Конде, которую мы будем счастливы видеть.
— Ваше величество, — сказал герцог д'Эпернон, — видите вы этого красавца, который стоит у решетки и смотрит через нее на прекрасную даму, которая ушла в ту минуту, как мы вышли из кареты.
— Да, я видела все. Надо полагать, что в монастыре святой Редегонды, в Пейсаке, не любят скучать.
В эту минуту приведенная в порядок карета полною рысью догнала знатных путешественников, которые успели уже пройти шагов двадцать за монастырь.
— Ну, господа, — сказала королева, — не будем слишком утомляться. Ведь вы знаете, что сегодня король устраивает для нас музыкальный вечер.
И все они сели в карету с громким смехом, который скоро был заглушён стуком колес.
Ковиньяк, поглощенный созерцанием ужасного контраста между этою радостью, промелькнувшею по дороге, и этою немою горестью, затворившеюся в монастыре, смотрел вслед удалявшейся карете. Когда она пропала из виду, он сказал:
— Да, мне остается только порадоваться тому, что как я не плох, а все же есть люди, которые будут еще почище меня. Но, черт возьми, я постараюсь превзойти их. Я теперь богат, и это будет нетрудно для меня.
Он было повернулся, чтобы проститься с сестрою, но, как мы сказали, Нанона уже исчезла.
Тогда он со вздохом сел на коня, бросил последний взгляд на монастырь, поскакал по дороге к Либурну и скоро исчез за поворотом дороги, которая отходила в сторону от той, по какой направилась карета, увозившая знаменитых путников, игравших главные роли в этой повести.
Может быть, мы когда-нибудь встретимся с ними, потому что этот кажущийся мир, так плохо скрепленный кровью Ришона и Каноля, был только перемирием, и женская война еще не была окончена.
Note3
Ларошфуко был известный автор книги «Maximes», представляющей сборник кратких нравственных изречений, мыслей, поучений, характеристик и т.п.