— Так вы лишились чина для меня! Так вы впали в немилость для меня! Разорились для меня! Ах, барон! Чем заплачу я вам за все эти пожертвования? Как докажу вам мою благодарность?
В глазах виконтессы заблистали слезы, на устах ее заиграла улыбка.
Слезы и улыбка вознаградили Каноля за все, он в восторге упал на колени.
— Ах, виконтесса… Напротив того, с этой минуты я богат и счастлив, потому что я поеду за вами, никогда с вами не расстанусь… Буду счастлив, потому что буду вас видеть, буду богат вашею любовью.
— Так вас ничто не удерживает?
— Ничто.
— Так вы принадлежите мне? Оставляя себе ваше сердце, я могу предложить принцессе вашу шпагу?
— Можете.
— Так вы уже послали просьбу об отставке?
— Нет еще. Прежде я хотел повидаться с вами, но теперь, переговорив с вами, сейчас пойду и напишу… Мне хотелось иметь счастие исполнить вашу волю.
— Так пишите! Пишите поскорее! Если вы не пошлете просьбы, то вас сочтут за беглеца, надобно даже подождать ответа и потом уже принимать решительные меры.
— Милый дипломат, не бойтесь! — отвечал Каноль. — Они дадут мне отставку, и притом с большою радостью, ведь они помнят мою неудачу в Шантильи. Не они ли сказали, — прибавил Каноль с улыбкою, — что я — слабый ум.
— Да, но мы заставим их переменить мнение о вас, будьте спокойны. Ваша неудача будет иметь более успеха в Бордо, чем в Париже, верьте мне. Но пишите просьбу, барон, пишите скорее, чтобы мы могли поскорее уехать. Признаюсь вам, я не совсем спокойна в этой гостинице.
— О чем вы говорите? О прошедшем? Неужели воспоминания пугают вас так сильно? — спросил Каноль.
— Нет, я говорю о настоящем и боюсь совсем не вас. Теперь уж вы не испугаете меня.
— Так кого же вы боитесь? Кто пугает вас?
— Ах, я и сама не знаю.
В эту минуту, как бы в оправдание страха виконтессы, раздались три торжественных удара в дверь.
Каноль и виконтесса замолчали, посмотрели друг на друга с беспокойством.
— Именем короля, отворите!
И тотчас тоненькая дверь вылетела. Каноль хотел броситься к своей шпаге, но ее взял уже незнакомец, вошедший в комнату.
— Что это значит? — спросил барон.
— Вы барон Каноль?
— Разумеется.
— Капитан Навайльского полка?
— Да.
— Посланный по поручению герцога д'Эпернона?
Каноль кивнул головою.
— Так именем короля и ее величества королевы-правительницы я арестую вас.
— Где приказ?
— Бот он.
Каноль взглянул на бумагу и, отдавая ее, сказал:
— Но, милостивый государь, мне кажется, я знаю вас.
— Как не знать! Да именно здесь, на этом самом месте я вручил вам приказание герцога д'Эпернона ехать в Париж с поручением. Все счастье ваше заключалось в этом поручении, милостивый государь, вы пропустили случай, тем хуже для вас.
Клара побледнела и опустилась в кресло, она тоже узнала нежданного гостя.
— Мазарини мстит за себя! — прошептал Каноль.
— Поедемте, милостивый государь, — сказал Ковиньяк.
Клара не могла приподняться. Каноль лишился рассудка. Несчастие его было так велико, так тяжело, так неожиданно, что подавило барона: он опустил голову и покорился судьбе.
Притом же в то время слова «именем короля» производили магическое действие, и никто не думал не повиноваться им.
— Куда вы повезете меня? — спросил Каноль. — Или, может быть, вам запрещено даже дать мне это утешение и сказать, куда повезут меня.
— Нет, сударь, сейчас скажу вам: мы доставим вас в крепость на остров Сен-Жорж.
— Прощайте, виконтесса, — сказал Каноль, почтительно кланяясь Кларе, — прощайте!
— Ну, они еще не так коротки, как я думал! — сказал Ковиньяк сам себе. — Я скажу об этом Наноне, она будет очень довольна.
Потом он подошел к дверям и закричал:
— Эй, четыре человека будут провожать капитана! Четыре человека вперед!
— А меня куда повезут? — спросила виконтесса, подавая руку арестанту. — Если барон неправ, так я виновата гораздо более его.
— Вы можете ехать, куда вам угодно, — отвечал Ковиньяк, — вы свободны.
И он увел барона с собой.
Виконтесса, оживленная надеждой, встала и все приготовила к отъезду, чтобы не переменили этих благоприятных для нее распоряжений.
«Я свободна, — думала она, — и, стало быть, могу позаботиться о нем… Но надобно скорее ехать».
Подойдя к окну, она увидела уезжавшего Каноля, в последний раз простилась с ним рукою и, позвав Помпея, который в надежде на отдых выбрал себе лучшую комнату в гостинице, приказала ему немедленно готовиться к отъезду.
Дорога показалась Канолю еще скучнее, чем он ожидал. Скоро вместо лошади, на которой ехал он и потому казался еще свободным, его посадили в карету, так что ноги его находились между ногами какого-то господина с орлиным носом: рука этого человека гордо покоилась на железном пистолете. Иногда ночью барон надеялся обмануть бдительность этого нового Аргуса, но возле орлиного носа блистали два огромных глаза, как глаза совы, круглые, огненные и совершенно приспособленные к ночным наблюдениям.
Когда этот человек спал, то и один из его глаз спал, но только один. Природа одарила этого человека способностью спать одним глазом.
Два дня и две ночи провел Каноль в самых печальных размышлениях. Крепость острова Сен-Жоржа, в натуре самая невинная, принимала в глазах арестанта самые огромные размеры, когда страх и угрызения совести начали мучить его.
Совесть мучила его, потому что он понимал, что поручение, данное ему к принцессе Конде, было основано на доверии, и что он принес его в жертву любви своей. Результаты его проступка были ужасны. В Шантильи супруга Конде была просто женщина. В Бордо она стала непокорной принцессой.
Страх овладел им, потому что он по преданию знал, как ужасно мстит Анна Австрийская.
Но кроме этого, его терзала и другая мысль. Жива еще женщина, молодая, хорошенькая, умная, употреблявшая все свое влияние на доставление ему значения в свете; женщина, которая из любви к нему двадцать раз рисковала своим положением, будущностью, богатством… И что же? Эту женщину, очаровательную подругу и столько же преданную, сколько очаровательную, он грубо покинул без причины в ту минуту, когда она думала о нем и о его счастье, когда доставила ему самое лестное поручение. Правда, что это поручение, эта милость явились в такую минуту, когда Каноль ничего не желал: но виновата ли в этом Нанона? Нанона в этой милости видела только хорошую сторону, пользу для человека, о котором беспрерывно заботилась.
Все, любившие двух женщин вдруг, — прошу прощения у моих читательниц: этот феномен, для них непонятный, потому что одна любовь занимает их вполне, встречается в мужчинах довольно часто, — все, любившие двух женщин разом, поймут, что чем более думал Каноль, тем более влияния Нанона приобретала на него, влияния, которое он считал погибшим. Неровности характера, очень неприятные при ежедневных свиданиях, исчезают, когда смотришь на них издалека. Напротив того, в отдалении некоторые сладкие воспоминания получают более блеска. Теперь Нанона казалась Канолю красавицею, которой он лишился, доброй женщиной, которую он обманул.
И все это потому, что Каноль заглянул в себя добровольно, а не с принуждением тех обвиняемых, которых присуждают к раскаянию. За что бросил он Нанону? За что погнался он за виконтессою де Канб? Что есть особенно прелестного в маленьком переодетом виконте? Неужели Клара гораздо лучше Наноны? Неужели белокурые волосы до такой степени лучше черных, что можно изменить прежней подруге, и даже своей партии единственно с целью переменить черную косу на белокурую? О, ничтожество человеческое! Каноль рассуждал очень хорошо, но никак не мог убедить себя.
Сердце полно таких тайн, от которых любовники блаженствуют, а философы приходят в отчаяние.