Однако же это не мешало Канолю быть недовольным и бранить себя.
«Меня накажут, — говорил он себе, думая, что наказание смывает вину, — меня накажут, тем лучше! Я найду там какого-нибудь капитана-служаку, грубого, дерзкого, который надменно прочтет мне приказ кардинала Мазарини. Он укажет мне на какое-нибудь подземелье, и я буду унывать в обществе крыс и мышей, между тем как я мог бы еще жить на белом свете и цвести на солнце, в объятиях женщины, которая любила меня, которую я любил и, может быть, еще теперь люблю. Но есть ли на свете женщина, для которой стоило бы перенести то, что я перенесу для этой?
Комендант и подземная тюрьма — это еще не все! Если меня считают изменником, так произведут подробное следствие, меня станут еще терзать за Шантильи… За жизнь там я все бы отдал, если бы она доставила мне что-нибудь дельное, а то она ограничилась тремя поцелуями руки. Дурак я, три раза дурак, не умел воспользоваться обстоятельствами. Слабый ум, как говорит Мазарини! Я изменил своей партии и не получил за это никакой награды. А теперь кто наградит меня? » Каноль презрительно пожал плечами, отвечая таким образом на вопрос своей мысли.
Человек с круглыми глазами, несмотря на всю свою проницательность, не мог понять этой пантомимы и смотрел на него с удивлением.
«Если меня станут допрашивать, — продолжал думать Каноль, — я не буду отвечать, потому что отвечать нечего. Сказать, что не люблю Мазарини? Так не следовало служить ему. Что я любил виконтессу де Канб? Хорош ответ министру и королеве! Лучше всего вовсе не отвечать. Но судьи народ взыскательный, они любят, чтобы им отвечали, когда они допрашивают. В провинциальных тюрьмах есть неучтивые тиски, мне раздробят мои тоненькие ноги, которыми я так гордился, и отошлют меня, изуродованного, опять к мышам и крысам. Я останусь на всю жизнь кривоногим, как принц Конти, что вовсе некрасиво…» Кроме коменданта, мышей, тисков, были еще эшафоты, на которых отрубали головы непослушным, виселицы, на которых вешали изменников, плацдармы, на которых расстреливали беглецов. Но все это для красавца Каноля казалось не таким страшным, как мысль, что у него будут кривые ноги.
Поэтому он решился успокоить себя и порасспросить своего товарища.
Круглые глаза, орлиный нос и недовольное лицо товарища мало поощряли арестанта к разговору. Однако же, как бы ни было бесстрастно лицо, оно все-таки иногда становится менее суровым. Каноль воспользовался минутою, когда на устах его товарища появилась гримаса вроде улыбки, и сказал:
— Милостивый государь…
— Что вам угодно?
— Извините, если я оторву вас от ваших мыслей.
— Нечего извиняться, сударь, я никогда не думаю.
— Черт возьми, какая счастливая организация!
— Да я и не жалуюсь.
— Вот вы не похожи на меня… Мне очень хочется пожаловаться.
— На что?
— Что меня схватили так вдруг, в ту минуту, как я вовсе не думал об этом, и везут… куда… я сам не знаю.
— Нет, знаете, сударь, вам сказано.
— Да, правда… Кажется, на остров Сен-Жорж?
— Именно так.
— А долго ли я там останусь?
— Не знаю. Но по тому, как мне приказано стеречь вас, думаю, что долго.
— Ага! Остров Сен-Жорж очень скучен?
— Так вы не знаете крепости?
— Внутренности ее не знаю, я никогда не входил в нее.
— Да, она не очень красива. Кроме комнат коменданта, которые теперь отделаны заново, и, кажется, очень хорошо, все остальное довольно скучно.
— Хорошо. А будут ли меня допрашивать?
— Там допрашивают часто.
— А если я не буду отвечать?
— Не будете отвечать?
— Да.
— Ну, вы знаете, в таком случае применяется пытка.
— Простая?
— И простая, и экстраординарная, смотря по обвинению… В чем обвиняют вас, сударь?
— Да боюсь… кажется, в измене Франции.
— А, в таком случае вас угостят экстраординарною пыткою… Десять горшков…
— Что? Десять горшков?
— Да, десять.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что вам зададут десять кувшинов.
— Стало быть, на острове Сен-Жорж пытают водою?
— Да, Гаронна так близко… вы понимаете?
— Правда, материал под рукою. А сколько выходит из десяти кувшинов?
— Ведро или даже побольше.
— Так я разбухну.
— Немножко. Но если вы остережетесь и подружитесь с тюремщиком…
— Так что же?
— Все обойдется благополучно.
— Позвольте спросить, в чем состоит услуга, которую может оказать мне тюремщик?
— Он даст вам выпить масла.
— Так масло помогает в этом случае?
— Удивительно!
— Вы думаете?
— Говорю по опыту, я выпил…
— Вы выпили?
— Извините, я обмолвился… Я хотел сказать: я видел… Ошибся в слове.
Каноль невольно улыбнулся, несмотря на серьезный предмет разговора.
— Так вы хотели сказать, — продолжал он, — что вы сами видели…
— Да, сударь, я видел, как один человек выпил десять кувшинов с изумительною ловкостью, и все это оттого, что прежде подготовил себя маслом. Правда, он немножко распух, как это всегда случается, но на добром огне он пришел в прежнее положение без значительных повреждений. В этом-то вся сущность второго акта пытки. Запомните хорошенько эти слова, надобно нагреваться, а не гореть.
— Понимаю, — сказал Каноль. — Вы, может быть, исполняли должность палача?
— Нет, сударь! — отвечал орлиный нос с изумительно учтивою скромностью.
— Или помощника палача?
— Нет, сударь, я был просто любопытный любитель.
— Ага! А как вас зовут?
— Барраба.
— Прекрасное, звучное имя! У нас, гугенотов, нет такого.
— Так вы гугенот?
— Да. В моем, семействе во время религиозных раздоров многие погибли на костре.
— Надеюсь, что вас ждет не такая участь.
— Да, меня затопят.
Барраба засмеялся.
Сердце Каноля радостно забилось: он приобрел дружбу своего провожатого. Действительно, если этот временный сторож будет назначен к нему в постоянные тюремщики, то барон, наверное, получит масло, поэтому он решился продолжать разговор.
— Господин Барраба, — спросил он, — скоро ли нас разлучат, или вы сделаете мне честь, останетесь при мне?
— Когда приедем на остров Сен-Жорж, я буду, к сожалению, принужден расстаться с вами, чтобы воротиться в роту.
— Очень хорошо: стало быть, вы служите в жандармах?
— Нет, в армии.
— В отряде, набранном Мазарини?
— Нет, тем самым капитаном Ковиньяком, который имел честь арестовать вас.
— И вы служите королю?
— Кажется, ему.
— Что вы говорите? Разве вы не знаете наверное?
— В мире нет ничего верного.
— А если вы сомневаетесь, так вы должны бы…
— Что такое?
— Отпустить меня.
— Никак нельзя, сударь.
— Но я вам честно заплачу за ваше снисхождение.
— Чем?
— Разумеется, деньгами.
— У вас нет денег!
— Как нет?
— Нет.
Каноль живо полез в карман…
— В самом деле, — сказал он, — кошелек мой исчез. Кто взял мой кошелек?
— Я взял, милостивый государь, — отвечал Барраба с почтительным поклоном.
— А зачем?
— Чтобы вы не могли подкупить меня.
Изумленный Каноль посмотрел на своего провожатого с восторгом и ответ показался ему таким дельным, что он и не думал возражать.
Когда путешественники замолчали, поездка, в конце своем, стала такою же скучною, какою была в самом начале.
VIII
Начинало светать, когда карета дотащилась до селения, ближайшего к острову Сен-Жорж. Каноль, почувствовав, что карета остановилась, высунул голову в дверцу.
Красивое село, состоявшее из сотни домиков около церкви, на скате горы, на которой возвышался замок, утопало в утреннем тумане и освещалось первыми лучами восходящего солнца.
Кучер сошел с козел и шел возле экипажа.
— Друг мой, — спросил Каноль, — ты здешний?