Каноль почувствовал, что не может оставаться равнодушным к такой преданности. Тайное предчувствие говорило ему, что Нанона более чем влюблена, что она великодушна: она не только любит его, но еще и прощает ему.
Барон кивнул головою в ответ на вопрос Наноны. Он не смел сказать ей: «люблю», хотя в душе его проснулись все воспоминания о прежнем.
— Так я выбрала остров Сен-Жорж, — продолжала она, — и буду хранить здесь в безопасности мои деньги, бриллианты и свою особу. Кто может охранять жизнь мою, как не тот, кто меня любит, подумала я. Кто, кроме моего властелина, может сберечь мои сокровища? Все в ваших руках, друг мой, и жизнь моя, и мои деньги: будете ли верным другом и верным хранителем?
В эту минуту звуки трубы раздались на дворе и потрясли сердце Каноля. Перед ним любовь красноречивая, какой он никогда еще не видал, возле него война, грозная война, которая горячит человека и приводит его в упоение.
— Да, да, Нанона, — воскликнул он, — и вы, и ваши сокровища безопасны, пока я здесь, и клянусь вам, если будет нужно, я умру, чтобы спасти вас от малейшей опасности.
— Благодарю, мой благородный рыцарь, — сказала она, — я столько же уверена в вашей храбрости, сколько в вашем великодушии. Увы! — прибавила она, улыбаясь, — я бы желала быть столько же уверенною в вашей любви…
— Ах, — прошептал Каноль, — поверьте мне…
— Хорошо, хорошо! — перебила Нанона. — Любовь доказывается не клятвами, а делами, по вашим поступкам, сударь, мы будем судить о вашей любви.
Она обняла Каноля и опустила голову на его грудь.
«Теперь он должен забыть ее! .. — подумала она. — И он, верно, забудет».
X
В тот самый день, как Каноля арестовали при виконтессе де Канб, она уехала из Жоне в сопровождении Помпея к принцессе Конде, которая находилась близ Кутра.
Прежде всего достойный Помпей старался объяснить своей госпоже, что если шайка Ковиньяка не требовала выкупа с прелестной путешественницы и не нанесла ей оскорблений, то этим счастьем она обязана его решительному лицу и его опытности в военном деле. Виконтесса де Канб, не такая доверчивая, как Помпей воображал, заметила ему, что он совершенно исчезал почти в продолжение часа. Но Помпей уверил ее, что это время он провел в коридоре, приготовляя ей с помощью лестницы все средства к верному побегу. Только ему пришлось бороться с двумя отчаянными солдатами, которые отнимали у него лестницу, но он совершил этот подвиг с тем неустрашимым своим мужеством, которое известно читателю.
Разговор естественно навел Помпея на похвалы солдатам его времени, страшным против врага, как они доказали это при осаде Монтобана и в сражении при Корбии, но ласковым и учтивым с французами, а этими качествами не могли похвастать солдаты времен кардинала Мазарини.
Действительно, Помпей, сам того не зная, избавился от страшной опасности, от опасности быть завербованным. Он всегда ходил, вытаращив глаза, выпятив грудь вперед, и очень казался похожим на воина, потому Ковиньяк тотчас заметил его. Но по милости происшествий, изменивших виды капитана, по милости двухсот пистолей, данных ему Наноною с условием, чтобы он занимался только бароном Канолем, по милости философического размышления, что ревность — самая великолепнейшая из страстей и что надобно пользоваться ею, когда встречаешь ее на своей дороге, Ковиньяк пренебрег Помпеем и позволил виконтессе де Канб ехать в Бордо… Наноне казалось, что Бордо слишком близко, она желала бы знать, что виконтесса в Перу, в Индии или в Гренландии.
С другой стороны, когда Нанона думала, что одна она владеет милым Канолем, запертым в крепких стенах, и что крепость, неприступная солдатам короля, будет содержать виконтессу, то радовалась тою бесконечною радостью, которую на земле знают только дети и любовники.
Мы видели, как мечты ее исполнились и как Нанона соединилась с Канолем на острове Сен-Жорж.
Между тем виконтесса в печали и трепете ехала по бордосской дороге. Помпей, несмотря на свою храбрость, не мог успокоить ее, и она без страха, вечером в тот день, как выехала из Жоне, увидела на боковой дороге значительный конный отряд.
То были известные нам дворяне, возвращавшиеся с знаменитых похорон герцога Ларошфуко, с похорон, послуживших князю Марсильяку предлогом для собрания соседних дворян из Франции и из Пикардии, которые еще более ненавидели Мазарини, чем любили принцев. Одна особенность поразила виконтессу и Помпея: между этими всадниками иные ехали с перевязанными руками, другие с перевязанною ногою, иные с окровавленными перевязками на лбу. Трудно было узнать в этих изуродованных людях тех блестящих и проворных охотников, которые гнались за оленем в парке Шантильи.
Но у страха глаза далеко видят: Помпей и виконтесса де Канб узнали под окровавленными повязками несколько знакомых лиц.
— Ах, сударыня, — сказал Помпей, — видно, похороны ехали по дурной дороге. Дворяне, должно быть, попадали с лошадей, посмотрите, как они изуродованы!
— Я тоже думала…
— Это напоминает мне возвращение из Корбии, — гордо продолжал Помпей, — но тогда я был не в числе храбрецов, которые ехали, а в числе отчаянных, которых несли на руках.
— Но, — спросила Клара с беспокойством, — неужели у этих дворян нет начальника? Уж не убили ль его, потому что его не видно? Посмотри-ка!
— Сударыня, — отвечал Помпей, гордо приподнимаясь на седле, — нет ничего легче, как узнать начальника между его подчиненными. Обыкновенно в эскадроне офицер со своими унтер-офицерами едет посередине. Во время сражения он скачет сзади или сбоку отряда. Извольте взглянуть сами на те места, о которых я вам говорил, и тогда судите сами.
— Я ничего не вижу, Помпей, но, кажется, за нами кто-то едет. Посмотри!
— Гм! Гм! Нет, никого нет! — отвечал Помпей, кашляя, боясь повернуться, чтобы в самом деле не увидеть кого-нибудь. — Но позвольте! .. Вот не это ли начальник, с красным пером?.. Нет… Или вот этот, с золотой шпагой?.. Нет… Или этот, на буланой лошади, похожей на лошадку Тюрена?.. Нет! .. Вот это странно, однако же, опасности нет, и начальник мог бы показаться, здесь не то, что при Корбии…
— Ты ошибаешься, Помпей, — сказал пронзительный и насмешливый голос сзади Помпея и так испугал его, что храбрый воин едва не свалился с лошади. — Ты ошибаешься: здесь гораздо хуже, чем при Корбии.
Клара живо обернулась и шагах в двух увидела всадника невысокого роста и одетого очень просто. Он смотрел на нее блестящими глазами, впалыми, как у лисицы. У него были густые черные волосы, тонкие и подвижные губы, лицо желчное, лоб печальный, днем он наводил уныние, а ночью мог даже испугать.
— Князь Марсильяк! — вскричала Клара в сильном волнении. — Ах, как я рада видеть вас!
— Называйте меня герцогом де Ларошфуко, виконтесса. Теперь отец мой умер, я наследовал его имя, под которым с этой минуты станут записываться поступки мои, добрые или дурные…
— Вы возвращаетесь?..
— Возвращаемся разбитые.
— Разбитые! Боже мой!
— Сознаюсь, мы возвращаемся разбитые, потому что я вовсе не хвастун и говорю всегда правду самому себе, как говорю ее другим, иначе я мог бы уверять, что мы возвращаемся победителями. Но действительно, мы разбиты, потому что попытка наша на Сомюр не удалась. Я явился слишком поздно, мы лишились этой крепости, очень важной, Жарзе сдал ее. Теперь, предполагая, что принцессу примут в Бордо, как обещано, вся война сосредоточится в Гиенне.
— Но герцог, — спросила Клара, — я поняла из ваших слов, что Сомюр сдан без кровопролития, так почему же все эти господа переранены?
Герцог не мог скрыть гордости, несмотря на всю власть свою над собою, и отвечал:
— Потому что мы встретили королевские войска.
— И дрались? — живо спросила виконтесса.
— Разумеется.
— Боже мой! — прошептала она. — Уже французская кровь пролита французами. И вы, герцог, вы подали пример!
— Да, я!
— Вы, всегда спокойный, хладнокровный, рассудительный!
— Когда против меня защищают неправое дело, я так стою за разум, что становлюсь неразумным.