— И тогда, — прибавил виконт, — горе тем, кто вас разбудит, Ришон, потому что вы будете героем…
— Героем или изменником, смотря по тому, кем мы тогда станем — слабейшими или сильнейшими. При прежнем кардинале я подумал бы об этом хорошенько, потому что рисковал бы головою.
— Помилуйте, Ришон, не заставляйте меня думать, что подобные соображения могут удержать вас! Вас, которого называют храбрейшим воином во всей французской армии…
— Ах, разумеется, — сказал Ришон, выразительно пожав плечами, — я был храбр, когда король Людовик XIII, бледный, с черными глазами, блестевшими как карбункулы, с голубой лентой, которую я видел еще на груди его отца, кричал звонким голосом моим солдатам, покручивая при этом усы: «Король смотрит на вас, вперед, господа!» Но если мне придется вновь увидеть на груди сына ту же ленту, какую я видел на груди отца, однако уже не позади, а впереди себя и кричать солдатам: «Стреляй по королю французскому!», то в этот день, виконт — продолжал Ришон, покачивая головой, — я боюсь, что струшу и выстрелю мимо.
— Что с вами сегодня сделалось? Зачем вы толкуете только о неприятных вещах? — спросил юноша. — Любезный Ришон, гражданская война — это очень печально, я знаю, но иногда она необходима.
— Да, как чума, как желтая лихорадка, как черная лихорадка, как лихорадки всех цветов. Например, виконт, не думаете ли вы, что мне очень нужно завтра всадить шпагу в живот храброму Канолю, когда я так дружески и с таким Удовольствием пожал ему руку сегодня… И почему? Потому, что я служу принцессе Конде, которая смеется надо мною, а он служит кардиналу Мазарини, над которым смеется сам? Однако ж это дело очень возможное…
Виконт вздрогнул от ужаса.
— Или, может быть, — продолжал Ришон, — я ошибаюсь, и он как-нибудь проткнет мне грудь. О, такие, как вы, не понимают, что такое война. Вы видите только море интриг и бросаетесь в него как в свою родную стихию. Вот третьего дня я говорил принцессе, и она согласилась со мной, что в том мире, в каком вы живете, пушечные выстрелы, которые нас убивают, кажутся просто потешным огнем.
— Право, Ришон, — сказал виконт, — вы пугаете меня, и если б я не был уверен, что вы будете охранять меня, то не смел бы пуститься в дорогу. Но под вашей защитой, — прибавил юноша, подавая свою маленькую руку фрондеру, — я ничего не боюсь.
— Под моей защитой? — повторил Ришон. — Да, правда, вы напомнили мне об этом. Вам придется обойтись без меня, виконт, намерения наши изменились.
— Разве вы не поедете со мною в Шантийи?
— Я должен был вернуться туда в том случае, если б не был нужен здесь. Но, как я уже сказал вам, я стал таким важным человеком, что принцесса решительно запретила мне удаляться из окрестностей форта. Его, кажется, хотят отнять у нас.
Виконт вскрикнул от страха.
— Как! Я должен ехать без вас! Ехать с одним Помпеем, который в тысячу раз трусливее меня? Через половину Франции одному или почти одному? О! Нет, я не поеду, клянусь вам, я умру со страха прежде, чем доберусь до Шантийи!
— Ах, виконт! — вскричал Ришон, покатываясь от хохота. — Вы, стало быть, забыли, что у вас на боку шпага!
— Смейтесь сколько угодно, а я все-таки не поеду. Принцесса обещала мне, что вы проводите меня, и я согласился ехать только на этом условии.
— Делайте что вам угодно, виконт, — отвечал Ришон с притворной важностью. — Во всяком случае, в Шантийи рассчитывают на вас. Берегитесь, принцам немного надо, чтобы потерять терпение, особенно когда они ждут денег.
— И к величайшему моему несчастью, — сказал виконт, — я должен выехать ночью…
— Тем лучше, — отвечал Ришон, посмеиваясь, — никто не увидит, что вы боитесь. Вы встретите людей еще трусливее вас и обратите их в бегство.
— Вы уверены? — спросил виконт, нисколько не успокоенный этим предсказанием.
— Притом есть средство уладить дело, — сказал Ришон. — Ведь вы боитесь за деньги, не так ли? Так оставьте их у меня, я перешлю их с тремя или четырьмя верными людьми. Впрочем, самое верное средство доставить их в целости — отвезти самому…