— Но это неприлично.
— Вот моя инструкция, сударыня, извольте прочесть сами…
И Каноль подал бумагу виконтессе. Она прочла:
"Господин барон де Каноль должен стеречь госпожу принцессу и ее сына господина герцога Энгиенского, не выпуская их из виду".
— Вы видите? — сказал Каноль.
— Да, это так, — отвечала она.
III
Клер сразу поняла, сколько выгоды человек, влюбленный, как Каноль, мог извлечь из подобной инструкции; но она в то же время подумала о том, какое одолжение оказывает принцессе, поддерживая заблуждение королевского двора насчет своей повелительницы.
— Пишите здесь, — сказала она, покоряясь своей судьбе. Каноль посмотрел на нее; она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумагу, перо и чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто Клер все еще была принцессой). Получив позволение, он написал к Мазарини следующую депешу:
"Монсеньер!
Я прибыл в замок Шантийи в девять часов вечера; Вы изволите видеть, что я весьма спешил, ибо имел честь проститься с Вами в половине седьмого.
Я нашел обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после охоты, на которой провела весь день.
По Вашему приказанию я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили всех своих гостей, и теперь я не выпускаю из вида молодую принцессу и ее сына".
— И ее сына, — повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. — Дьявольщина! Мне кажется, я лгу, а мне не хотелось бы лгать.
— Успокойтесь, — отвечала Клер с улыбкой. — Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.
— "…и ее сына", — прочел Каноль с улыбкой и вновь принялся за письмо:
"Я имею честь писать это донесение Вашему высокопреосвященству из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати".
Он подписал письмо и, почтительно попросив позволения у Клер, позвонил. Явился слуга.
— Позовите моего лакея, — сказал Каноль, — когда он придет в переднюю, доложите мне!
Минут через пять барону доложили, что Касторен ждет в передней.
— Возьми, — сказал Каноль, — отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы он тотчас отослал его с нарочным в Париж.
— Но, господин барон, — отвечал Касторен, которому такое поручение, данное посреди ночи, показалось крайне неприятным, — я уже докладывал вам, что господин Помпей принял меня на службу к ее высочеству.
— Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? — прибавил Каноль, обращаясь к Клер. — Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.
— Отправить письмо! — сказала самозванная принцесса гордо и величественно.
Касторен поклонился до земли и вышел.
— Теперь, — сказала Клер, простирая к Канолю молитвенно сложенные руки, — вы уйдете, не правда ли?
— Извините… — отвечал Каноль, — но ваш сын…
— Да, правда, — сказала Клер с улыбкой, — вы сейчас увидите его.
Действительно, едва виконтесса успела выговорить эти слова, как кто-то, по обычаю того времени, начал царапать ее дверь. Моду стучаться таким образом ввел, по-видимому, из-за своей любви к кошкам, кардинал Ришелье. Во время продолжительного его владычества все царапали дверь его высокопреосвященства; потом царапали дверь господина де Шавиньи, который имел право на это наследство уже потому, что был порождением кардинала; наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть, следовало царапать дверь принцессы Конде.
— Идут! — сказала Клер.
— Хорошо, — отвечал Каноль, — я принимаю официальный вид.
Он отодвинул стол с креслом, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от кровати.
— Войдите! — крикнула принцесса.
Тотчас в комнату вошла самая церемонная процессия, какую можно себе вообразить. Тут были женщины, офицеры, камергеры — все, кто составлял двор принцессы.
— Ваше высочество, — сказал старший камердинер, — уже разбудили монсеньера герцога Энгиенского, теперь он может принять посланного его величества.
Каноль взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей: "Так ли мы условились:"
Она очень хорошо поняла этот взор, полный мольбы, и, вероятно, из благодарности за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины) она сказала: