Однажды мать вошла в мою комнату и предложила поехать на Губаху для выдачи жалованья рабочим.
— Борис заболел, а там нужен хозяйский глаз, — сказала она.
Такое обращение матери меня покоробило и я уже хотела категорически отказаться от этой поездки, но желание увидеть своими глазами, как живут рабочие побороло, и я согласилась, тем более, что мать поручила мне проверить, закончено ли строительство квартир для рабочих. Последнее поручение вызвало у меня доверие к матери, и я спросила, отчего рабочие ломают оборудование, при помощи которого работают.
— Видишь ли, Оля, это действительно случается. Но рабочие это делают, когда напиваются и начинают хулиганить.
Мне ничего иного не оставалось, как поверить матери, но по приезде на Губаху я увидела, как все было на самом деле. Комната, в которую выходило маленькое окошечко кассы, была полутемная, сырая, душная Рабочие, тесно прижавшись друг к другу, стояли угрюмые, раздражительные. Когда я проходила мимо них, они не отвечали на мое приветствие.
Началась выдача денег. Рабочие один за другим подходили к окошку, расписывались в ведомости, получали деньги и, ругаясь, отходили. К окошку протолкалась женщина с ребенком на руках. Ей уступили очередь. Кассир подал ей ведомость. Женщина расписалась, а когда получила деньги, начала кричать:
— Ироды проклятые, три рубля вычли. Куда я теперь с тремя ребятами? В петлю?.. В петлю?.. — Она истерически выкрикивала это слово, а мне оно резало слух. Я почувствовала, как лицо мое покрылось краской.
— Что вы кричите? Что вам сделали плохого? — спросила я, подойдя к окопику.
— Что сделали! Она еще спрашивает! Люди добрые, скажите хоть вы ей.
Совсем близко увидела я желтое, изможденное лицо и горящие ненавистью глаза.
— А чего говорить, будто сама не знает, — крикнул кто-то.
Потом сразу заговорили все:
— Штрафами замучили…
— Жить невозможно.
— Хозяйка с сыном своим всю кровь выпила…
Пошатываясь, отошла я от окна, села рядом с кассиром. Шум все нарастал. У меня дрожали коленки.
— Будь она проклята…
— Провалиться бы сквозь землю Протопопихе! Кассир злобно ухмыльнулся:
— Вот вам, барышня, и любовь. И всегда так. При каждой получке они устраивают нам такой балаган. Ну, кто там в очереди? Подходи!
К окошечку приблизился рабочий с отечным лицом, серым от въевшейся в кожу угольной пыли. Расписавшись в ведомости, он дрожащей рукой пересчитал деньги.
— Четыре рубля тридцать копеек. Пошто так мало?
— Лодырь! Работать не хочешь, а за деньгами идешь в первую очередь, — заорал кассир.
Сжимая кулаки, рабочие рвались к окошку. Казалось, что раскаленная лава сейчас сметет все. Я вскочила со своего места и, не помня себя, закричала на кассира.
— Что вы делаете! Не смейте! Я запрещаю. Мама этого не знает… Но она будет знать!.. — угрожающе добавился.
Кассир криво усмехнулся и, как мне показалось, язвительно сказал:
— А вы, барышня, не повышайте своего голосочка… А маменьке доложите обязательно, чтобы она знала, что тут происходит.
Так состоялось мое первое знакомство с действительностью. На следующий день я попросила, чтобы меня спустили в шахту. Пронизывающая сырость, непривычное ощущение пребывания под землей вызвали во мне чувство страха. А когда корзинка, в которой я сидела, опустилась на самое дно шахты, меня охватило смятение.
— А как отсюда выбраться в случае обвала, — спросила я приказчика.
— Как выбраться?.. Отсюда не выберешься, — безразлично отозвался он.
Я поняла: в шахте привыкли ко всякого рода несчастьям и горю, и никого уже не волнует забота о тех, кто отдает работе всю свою жизнь.
Цепляясь за выступы, я спускалась все дальше и глубже. Проход становился уже. Я стала озираться по сторонам. Где-то жалобно поскрипывала вагонетка. При тусклом свете фонарика я увидела забойщиков. Они лежали на спине, и голые тела их были в черных подтеках от угольной пыли и пота. Ручными молотками они отбивали уголь. Глухие удары болью отзывались в моем сердце.
Я увидела перед собой невысокого паренька. На черном лице его блестели белки глаз. Руки с тяжкой монотонностью поднимали и опускали молоток, все тело его при этом изгибалось, помогая удару.
— Сколько вам лет? — как можно ласковей спросила я.
— Семнадцать, — коротко отозвался забойщик, даже не посмотрев в мою сторону.
17 лет! Столько, сколько и мне. Я мгновенно представила себе его жизнь. Как не похожа она была на ту, которую вела я и круг знакомых моей матери.