– Идём, идём, скорее к Манюне.
О, Манюня – это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом, неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:
– Пойдём уже, чего ты застряла опять…
Ещё был один замечательный экземпляр – орангутанг Самсон, с удивительным даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Никиту, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения, вытягивая огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывая и ухмыляясь, как входящий в паб бравый моряк, решивший, во что бы то ни стало, хорошенько кутнуть и повеселиться сегодня вечером. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное лицо, что Алька бы совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных: