В тот семестр я отсмотрела много пьес, иногда с однокурсниками, иногда одна. Помню, ходила на постановку «Фрекен Юлии» в St. Ann's Warehouse в Бруклине, в которой сюжет Стриндберга о запретной любви был перенесен из Швеции конца XIX века в Южную Африку после отмены режима апартеида. Между Юлией, которая теперь стала дочкой богатого белого африканера, и Яном, чернокожим слугой в имении ее отца, создается наэлектризованная атмосфера разнузданного эротизма. В кульминационный момент пьесы Ян хватает Юлию и трахает ее прямо на столе. Помню, как актер спустил штаны, повернувшись голым задом к зрителям, — универсальный театральный язык секса. Строго говоря, это не было изнасилованием, но не-изнасилованием это тоже не было. После я шла по улице с однокурсницами и кипела от злости. Что за нелепая постановка, говорила я им: грязная, пошлая, женоненавистническая. Они не прерывали моей тирады. Они привыкли, что я себя так веду. Феминизм, думали они.
Меж тем секс был повсюду. Однажды я смотрела в Бруклинской музыкальной академии «Эйнштейна на пляже», пятичасовую минималистскую оперу Филипа Гласса об Альберте Эйнштейне: «об» здесь надо понимать в крайне абстрактном смысле. Я ходила на нее с девушкой, с которой изменила своей бывшей. В четвертом акте свет гаснет, а через мгновение появляется длинная подсвеченная белая балка, горизонтально лежащая на сцене. Под соло на органе левый конец балки начинает подниматься, как часовая стрелка, пока балка не приходит в вертикальное положение. Когда я сегодня пересматриваю эту сцену на Youtube, она идет минут десять, но в тот момент, когда я в темноте глядела на гигантскую белую эрекцию, она казалась вечной. Валери бы это зрелище дико не понравилось.
Вернувшись домой той ночью, я, скорее всего, смотрела порнуху. Я почти всегда по ночам включала порно, виновато прячась в общем туалете, как будто мои соседи по комнате ничего не замечали: жалкий, претенциозный мальчик, возмущающийся сексуальным насилием и безнадежно подсевший на порнографию. Одно подстегивало другое: чем добродетельнее я чувствовала себя на публике, тем сильнее упивалась своим позором в одиночестве. Моя злость делала меня злее, то, что заводило, — заводило еще больше.
Лишь годы спустя мне придет в голову, что я, возможно, женщина. Если бы эта мысль посетила меня тогда, я бы отмахнулась от нее, как от назойливого насекомого. Мне было тошно быть мужчиной, но я думала, что это и есть феминизм. То, что я мужчина, — наказание за то, что я мужчина. Все остальное от жадности.
БОНДЖИ. Почему цыпами называют девушек? Хвосты же только у мужиков[80].
«Для мужчины ебля — защита от желания быть женщиной», — заявляет «Манифест ОТБРОС»[81]. Парадокс мужского либидо в том, что оно не очень-то мужское. Нигде это сегодня не очевидно так, как в «мужесфере», той части интернета с чудовищным названием. куда пикаперы, борцы за права мужчин, инцелы, «Мужчины, идущие своим путем» и прочие альт-правые сообщества стекаются поплакать над своей долей, обменяться полезными советами и дать выход своей ненависти к женщинам и расизму, не опасаясь того, что их за это накажут. Основа мужесферы — убежденность в том, что мужчины, преимущественно белые, хотя и не всегда, за последние пятьдесят лет утратили свой статус, прежде всего благодаря подъему феминизма. Осознать этот факт — значит принять красную таблетку: образ из фильма «Матрица» 1999 года, в котором главный герой, хакер по имени Нео, встает перед выбором между красной и синей таблетками. Синяя вернет Нео в его симулированную повседневную жизнь, стерев память о предложенном ему выборе; красная, которую он в итоге выбирает, перенесет его из Матрицы в реальный мир, в котором человечество поработили разумные машины. В последние годы альт-правые присвоили себе эту сцену как иносказание о способности видеть правду вопреки феминистской промывке мозгов: феминизм — это болезнь, все женщины хотят, чтобы ими командовали, а хорошие парни приходят к финишу последними.