Меня тогда переполняла ярость: красная, мужская, злобно-интеллектуальная. Я вбила себе в голову, что раздобуду для курсового проекта в этом семестре пианино и сотворю с ним что-нибудь художественное. Я нашла одно бесплатно на Craigslist: побывавший в употреблении, но вполне работающий спинет с 88 клавишами из общественного центра в Джамейке, в Квинсе. Каким-то образом я уговорила двух своих соседей позволить мне водрузить пианино в центр нашей комнатенки в общежитии. Последующие недели я над ним всячески измывалась. Выдрала деревянную крышку над молоточками, неуклюже перетянула струны так, что пианино издавало металлические щелчки и пищало при нажатии некоторых клавиш. Я вырвала страницы из старых книг, в том числе из классики поп-психологии «Мужчины с Марса, женщины с Венеры», и налепила их, как папье-маше, на древние бока инструмента. Феминизм, думала я. Неделями мои руки и одежда были запачканы самодельным клеем, из-за чего я была похожа на закоренелого онаниста, каковым и была. Но это было Искусство, и меня было не остановить. Я только что изменила своей девушке, и меня переполняла грусть.
Клавиши фортепьяно утоплены в деснах, как зубы. Когда их выдергиваешь, за ними тянутся корни: тонкие бруски мягкого светлого дерева, часто слегка изогнутые. Я быстро выяснила, что к плоти клавиш хорошо пристают чернила — если на нее надавить. Забавы ради я решила написать на одной из клавиш цитату, а потом отверткой вырезала имя автора в слоновой кости. Я решила проделать это со всеми клавишами. У меня было несколько формальных ограничений: можно писать только черными чернилами и мелким почерком, каким я писала с самого детства, считая это признаком эрудиции, и каждая клавиша будет посвящена отдельному тексту о политике искусства. Большинство текстов были манифестами или авангардными сочинениями второй половины XX века. Одним из них был «ОТБРОС». И я тоже отброс, подумала я.
БОНДЖИ. Ошибаешься: я не наблюдатель, а женщина дела[24].
Узнав, что Валери стреляла в Энди Уорхола, ее издатель Морис Жиродиа с тревогой спросил себя, а не ошибся ли он, посчитав «ОТБРОС» замысловатым розыгрышем. «Но это же была шутка. Как же иначе! — писал он. — Не могла же она убедить себя, что сможет устроить крупнейший геноцид в истории человечества в одиночку!»[25] Это то, что всех поражает в Валери: неужели она всерьез?
Более чем, я считаю. Шутки всегда серьезны. На одном академическом мероприятии меня спросили, что я имела в виду под термином «этика», который использовала в своей статье. Немного подумав, я ответила: «Наверное, я имею в виду верность репризе». Слушатели засмеялись, но я говорила всерьез; поэтому они и засмеялись. В стендапе реприза — это комическая сценка или прием, часто предполагающий короткую приостановку реальности. Быть верным репризе — значит играть просто и невозмутимо, то есть принимать игру всерьез. Реприза может быть фантастической, но она всегда требует реальной серьезности. В сердцевине любого юмора заключено его отсутствие. Именно это делает репризу смешной: то, что для комика в ней нет ничего смешного.
Как отмечает биограф, Соланас всегда славилась тем, что она «невероятно остроумная»[26], и даже сама писала о применении юмора в студенческой газете, когда училась в Мэрилендском университете в Колледж-Парке. «Юмор — это не ряд логических высказываний, которые можно доказать или опровергнуть, но, скорее, качество, обращенное к чувству нелепого. Точно так же юмор, если он действительно хороший, нельзя победить за счет "массового образования"»[27]. Или, как писал в письме в редакцию недовольный читатель: «Кажется, что мисс Соланас выдвигает свои положения так, будто хочет кого-то или что-то ими пырнуть, как ножом»[28]. Это станет первым принципом «Манифеста ОТБРОС»: Валери будет что-то утверждать не потому, что это верно или доказуемо, но просто потому, что ей так хочется. Читатели будут иметь дело не с истиной, а с желанием, которое выглядывает из текста, как татуировка из-под рукава, — напоминание о плоти, лежащей за всякой идеей.
25