Ваш Уильям
Глава 6
Позвольте представить - гостья Саши Могилевского.
Та, что с Мишиных слайдов, мило улыбнулась всем и отдельно Бернару, присела на корточки, чтобы погладить О'Бумбу, поднялась и приветливо сказала:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте,- хором ответили ей все, кроме Бернара, О'Бумбы и Миши Кравчука. Мы стояли, вперившись в Мишу колючими мужскими взглядами, в ожидании, что он что-нибудь произнесет и не заставит даму ждать ответа. Миша спрятал блокнот в один карман, ручку - в другой, пригладил волосы, поправил галстук с яхтой, бросил взгляд в окно, в сторону закатного солнца, которое угадывалось за соседним домом, и, не отрывая взора от кирпичного брандмауэра, сказал обреченно:
- Гуд морнинг,- как всегда, напирая на "р".
С этого момента Кравчук стал мне нравиться. Мне симпатичны люди, которые поступают так же, как поступил бы я, находясь на их месте. Ну, может быть, я произнес бы "морнинг" не так раскатисто и для порядку, как меня учили в школе, загнал бы концевое "г" в нос, чтобы не выпирало, оскорбляя слух кембриджской профессуры. "Ты конформист",- говорит мне время от времени любезнейшая Татьяна Аркадьевна, женщина умная до невозможности: она исправно читает первые восемь страниц "Литературной газеты". Она не вполне точна, ибо я вовсе не соглашаюсь со всеми, а просто очень люблю всех, кто соглашается со мной и ведет себя как я. И я, должно быть, если бы увидел нашу гостью впервые после доброго часа разговора на ломаном английском, перепутал бы утро с вечером и пялился на нее сумасшедшими глазами.
Впрочем, сослагательное наклонение здесь неуместно. На вошедшую женщину Миша Кравчук смотрел точно так же, как я. Как я - но не сейчас, а четыре года назад.
Тогда, в самолете ИЛ-62 Москва - Ташкент, отправляясь на конгресс герпетологов - нет, все же киноведов,- я вот так же уставился на девушку, которая велела мне пристегнуть ремни.
Вместо того чтобы привычным движением сомкнуть лязгающие створки, я достал расческу и стал причесываться, не отрывая глаз от стюардессы. Причесываться не было ни малейшей нужды, и вообще я не склонен делать это на людях, но тогда я почему-то причесывался особенно тщательно, волосок к волоску, а она все ждала, когда я пристегнусь, и вот, спрятав расческу в карман - прошло, наверное, минут десять,- я зачем-то встал, посмотрел в иллюминатор, точно как Кравчук, увидел закатное солнце над летным полем, опять достал расческу и сказал: "Доброе утро". Правда, по-русски, но это, наверное, потому, что тогда не было рядом сэра Уильяма.
Сейчас он был рядом и вопросительно глядел на Могилевского, ожидая, должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
- Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах из великосветской жизни один сэр говорит другому, подводя к нему юную красавицу, которой с этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
- Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка звезды аэрофлотовской самодеятельности.
И тут профессор сделал на моих глазах гигантский шаг по пути к демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
- Бризкок,- произнес он и взял Олину руку в свою.- Уильям Бризкок,добавил он, склонив голову, и приложился к ручке губами.- Но вы можете называть меня просто Уильям.
- Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский, тоже впадая в тон великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было бы уже чересчур, потому что все должно быть в меру: уж если подано, так подано, а открытые бутылки с пивом, да неумело, по-мужски нарезанные бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на бутерброд с полтавской колбасой.
- Но как же так...
Кандидат, кандидат, как же так, кандидат, неужто вы ничего еще не поняли, один из всей честной компании? Даже кот все понял. Я мог бы оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес над вами, дорогой друг Кравчук, искривленный восточный нож, которым Саша Могилевский резал полтавскую колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на вашем месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
- Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился к нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
- Джигулевски! - воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много прекрасного. Оно неисчерпаемо.
Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей жене? Или вообще - о жизни?
Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
- Оно многовариантно,- произнес Бризкок, лучезарно улыбаясь всеми своими белейшими зубами, несомненно фарфоровыми, и усадил Олю за стол, галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
- И мы можем иногда перепутать, что есть что,- сообщил профессор, усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул, и пододвинул к себе бутылку с пивом и стаканы.- Мы можем принять одно за другое. Но! Но, господа! Никто из нас! Я верю, что никто из нас! Движимый чувством и разумом! Не примет! Черное за белое, грязное за чистое, низменное за возвышенное. Коллега Кравчук! - Бризкок налил пива Оле и себе.- Я пью за вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все на свете. За то, что Оля перепутала все на свете для вас. За ваши слайды, коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.
И он выдул свой стакан одним махом.
Да, вот что. Я точно помню, что в своем тосте Бризкок ставил рядом Кравчука и Олю, что он упомянул Могилевского, но ни слова не сказал про меня - и я совсем не обиделся на него. Я был наблюдателем, архивистом, мужем Оли и будущим другом Кравчука, и слова профессора не вызвали у меня и тени зависти. Если бы мы поменялись с ним ролями, если бы тогда, в Ташкенте, Миша, а не я, прощаясь с Олей, смотрел на нее умоляющими глазами, не веря тому, что небо снизойдет к его просьбе и пошлет ему свидание, и к черту всех герпетологов на свете, включая киноведов, если бы потом, годы спустя, я, а не Миша Кравчук, показывал свои слайды на ученом сборище и вечером того же дня увидел в замурзанной комнатенке на Остоженке, за оцинкованным корытом направо, во плоти явившуюся ту, которую не рассчитывал увидеть никогда,это бы я смотрел на брандмауэр и на покрасневший краешек неба, это бы я невпопад говорил "доброе утро" на самом скверном английском языке, и это ты, Миша Кравчук, не испытывал бы ко мне ни малейшей ревности.
Бризкок прав. Мы можем перепутать, что есть что; но никогда, нет, никогда ни один из нас, сидящих за этим столом...
- Лично я предпочитаю немецкое пиво,- сказал Кравчук.
- Нонсенс! -- решительно возразил профессор и налил себе еще стакан.Когда на столе джигулевски - тосковать по немецкому пиву? Нонсенс!
- А что мы дадим кошечке? - спросила Оля. О'Бумба уже сидел у нее на коленях.- Не эту же ужасную колбасу.
- Почему нет? - удивился профессор.- О'Бумба не привередлив. Правда, однажды в Афинах я никак не мог уговорить его съесть хоть кусочек этого... забыл название... в общем, берут баранину, перец и фасоль...
- Для кота есть рыба,- сказал Могилевский.
При этих словах кот соскочил с Олиных колен и побежал в угол, держа свой серый в полоску хвост строго вертикально. Каждому хочется иметь свой угол, чтобы поедать там рыбу. Могилевский сервировал О'Бумбе окуня морского мелкого, как и нам, в кювете, а рядом, для Бернара, положил кое-что из нашей общей трапезы.
Жигулевское пиво и мелкого окуня мы купили по дороге к Саше, а направились мы сюда - я забыл сказать об этом,- чтобы посмотреть Сашины снимки и тот дорогостоящий ширпотреб, который сэр Бризкок отснял одной из своих шикарных камер,- то ли "никоном", то ли "кодаком", широкоформатной зеркалкой с каким-то чудовищным объективом и фантастической светосилой, благодаря чему все на свете кажется лучше, чем оно есть на самом деле.