Знаменитый Мэнъ установилъ, — вѣрнѣе сказать, усовершенствовалъ послѣ Моргана, — характеристику рода бракомъ — эндогаміей и эксогаміей, т. е. бракомъ, заключаемымъ обязательно въ нѣдрахъ рода или, наоборотъ, бракомъ, заключаемымъ обязательно въ чужомъ родѣ. Второй способъ брака, эксогамія, представляетъ, съ точки зрѣнія общественной эволюціи, уже довольно крупную прогрессивную ступень. Былинную и лѣтописную Русь мы застаемъ именно на ступени эксогамическаго брака, получившаго свое развитіе, повидимому, задолго до христіанства, которое приняло его подъ свое покровительство и реформировало по своимъ уставамъ. Между обществами эндогамическими и эксогамическими шла лютая вражда. Типическій представитель старинной эндогаміи, стихійный богатырь Соловей Разбойникъ, хвастаетъ новому богатырю, Ильѣ Муромцу:
Разсердился Илья Муромецъ на грѣшную похвальбу Соловья и убилъ его до смерти. У Нестора мы почти уже не застаемъ славянъ въ періодѣ чистоэндогамическомъ. Напротивъ, даже въ самыхъ дикихъ племенахъ онъ отмѣчаетъ обычай заключать браки чрезъ умыканіе, т. е. похищеніе невѣстъ: порядокъ эксогамическій. Но, наряду съ этимъ, онъ жалуется, что внутри новой славянской семьи живутъ еще пережитки древняго кровосмѣсительнаго строя, во вкусѣ Соловья Разбойника. Тысячу лѣтъ тому назадъ, въ славянствѣ уже свирѣпствовалъ столь частый порокъ русской крестьянской семьи — пресловутое «снохачество». Суровыя средневѣковыя легенды и романы о кровосмѣсителѣ — церковнаго происхожденія, результаты борьбы съ эндогамическими отношеніями, которыя въ глухихъ углахъ Вятской или Пермской губерніи сохранились даже до XIX вѣка. Достаточно вспомнить «Подлиповцевъ» Ѳ. М. Рѣшетникова.
Ни чей фольклоръ, какъ славянскій, не сохранилъ болѣе свѣжимъ преданіемъ той доисторической эпохи, когда разница половъ опредѣлялась только суммою физическихъ внѣшнихъ признаковъ. Борьба за существованіе, среди суровой первобытной природы, либо сближала мужчину и женщину въ любовное товарищество двухъ равносильныхъ добычниковъ, либо, наоборотъ, сопернически ожесточала къ лютымъ боямъ. Если мы вчитаемся въ греческія легенды о происхожденіи скиѳскихъ народовъ или въ былинный эпосъ любого славянскаго племени, мы всюду застаемъ женщину въ борьбѣ съ мужчиною за превосходство, — вровень съ нимъ и весьма часто съ преобладаніемъ надъ нимъ. Одинъ изъ изслѣдователей русской старины совершенно справедливо отмѣчаетъ, что первобытный славянскій бракъ черезъ умыканье заключался не только черезъ похищеніе женщинъ мужчинами, но и женщинами мужчинъ. По Геродоту, скиѳы произошли отъ вынужденнаго сожительства Геркулеса съ Ехидною, женщиною-змѣею, похитившею y него коней и назначившею такой любовный выкупъ. На курганахъ южнорусскихъ и сибирскихъ степей высятся сѣрыми громадами человѣкообразныя глыбы каменныхъ бабъ. Это монументы свидѣтельницъ и, какъ думаетъ Флоринскій, вдохновительницъ первобытнаго искусства въ ту доисторическую эпоху, когда по степямъ этимъ «шатались»; подобно «сѣннымъ копнамъ», богатыри, «паленицы удалыя». Наѣздничая удалѣе всякаго мужчины, онѣ, по былинной гиперболѣ, - хватали богатырей «за желты кудри, опускали во глубокъ карманъ», чтобы разсмыслить на досугѣ — «то-ли молодца смертью убить, то-ли за молодца замужъ пойти». Чѣмъ чище кровью славянскій народъ, тѣмъ богаче его легенда о старинномъ женскомъ богатырствѣ, о временахъ женскихъ царствъ, городовъ, княженій. Это — Ванда y поляковъ, Любуша и Власта — y чеховъ, полуисторическая Ольга — y русскихъ славянъ, совсѣмъ уже историческія Елена и Рикса — y поляковъ. По всѣмъ славянскимъ землямъ разсѣяны урочища съ названіями, въ родѣ Дѣвій городъ, Дѣвинъ, Бабье городище и т. д. Какъ показали археологическія изслѣдованія, они гораздо древнѣе печальной возможности получить подобныя названія отъ невольничьихъ торговъ или стоянокъ татарскаго полона. Волшебныя сказки русскаго народа полни памятью женскихъ богатырскихъ городовъ, замковъ, крѣпостей, которыми владѣетъ какая-нибудь Царь-Дѣвица, Елена Прекрасная, Сонька Боготворка, и въ которые, пока она бодрствуетъ, не дерзаетъ проникнуть самый мужественный витязь, потому что — убьетъ богатырша, оберегая свою дѣвственную свободу. Всѣ эти амазонки, покуда дѣвушки, сильнѣе и грознѣе мужчинъ. Сила и воинственность теряются ими только въ замужествѣ. Все это, если снять съ основы легендъ волшебную призрачность сказочныхъ размѣровъ, если роскошные города обратить въ лѣсныя деревни, a дворцы въ шалаши, свидѣтельствуетъ, что славянскій эпосъ не успѣлъ забыть той общественной раздѣльности половъ, которую, въ пережиткахъ, путешественники наблюдаютъ еще въ нѣкоторыхъ поселкахъ Австраліи или центральной Африки.
Покореніе властной женщины-богатырки грубою силою или, чаще, хитростью мужчины открываетъ эру ея семейнаго порабощенія. Первое орудіе послѣдняго — отнятіе y женщины права носить оружіе, воспрещеніе физическихъ упражненій, развивающихъ воинственную готовность и ловкость. Въ одной изъ русскихъ былинъ, богатырь-Дунай убиваетъ жену за то, что она лучше его стрѣляетъ изъ лука. Въ польской легендѣ — мужчины, избирая новаго князя по условію — кто первый переплыветъ озеро Гопло, отстранили отъ состязанія женщинъ, опасаясь ихъ соперничества. Мечъ и плетка — орудія воинственнаго кочевья — монополизируются мужскимъ поломъ; на долю женщинъ выдвигается Schusselgewalt, право ключей, право домашняго управительства въ осѣдломъ мирномъ быту. У народовъ германскихъ, — нѣсколько старшихъ культурою сосѣдей славянъ по европейскому разселенію, — эта борьба съ женскою воинственностью успѣла вызрѣть не только въ обычаѣ, но и въ нормахъ права. Такъ лонгобардскій законъ оцѣниваетъ преступленія противъ женщинъ пенею вдвое выше, чѣмъ преступленія противъ мужчинъ, но лишь въ томъ случаѣ; если женщина не могла защищаться и, вообще, вела себя, какъ существо слабаго и робкаго пола. Наоборотъ, убійство женщины, хотя бы случайно попавшей въ драку между мужчинами, оцѣнивалось, какъ обыкновенное убійство. Законъ баварскій предоставлялъ женщинѣ право судебнаго поединка, но, если она выставляла бойца-замѣстителя, то, въ случаѣ побѣды, получала двойную композицію, а, если дралась сама за себя, то лишь ординарную. Впослѣдствіи ухищренія разобщить женщину съ оружіемъ и обратить изъ воительницы въ ключницу выразились, какъ пережитокъ, въ средневѣковыхъ запретахъ женщинамъ одѣваться въ мужское платье, за что полагались тяжелыя пени, a иногда даже смертная казнь. У датчанъ это было поводомъ къ разводу.
Славянская борьба съ первобытною женскою свободою и самостоятельностью не успѣла догнать германскаго запретительнаго обычая, почему не отразила его и въ правѣ. Славянство было почти совершенно чуждо того элемента «половой опеки», который легъ въ корень женскаго права германскихъ народовъ и породилъ въ нихъ пресловутое «рыцарство» съ тѣмъ фальшивымъ идеаломъ «женственности», что и посейчасъ оплакивается всѣми ромаатиками-реакціонерами. И какъ жутко приходится расплачиваться за уклоненіе отъ него передовымъ женщинамъ, ищущимъ живого общаго дѣла и свободы! Средневѣковый статутъ города Офена опредѣляетъ женщину, какъ «тварь робкую и слабую, которая, поэтому, должна быть охраняема и защищаема». Извѣстно опредѣленіе половой опеки Вальтеромъ, какъ «власти надъ женщинами въ отношеніи ко всему, что касается собственнаго блага самой женщины, a также чести и интересовъ цѣлаго семейства». Опредѣленіе весьма полное, и было бы безспорно, если бы прибавить: «при воспрещеніи женщинѣ опредѣлять самой, въ чемъ почитаетъ она это собствевное благо». Такого выбора женщина не имѣла за всѣ тысячу слишкомъ лѣтъ исторической жизни германскаго племени, и только грядущій соціалистическій строй способенъ возвратить ей первобытное, съ доисторической ночи потерянное, право. Славянство встрѣтилось съ христіанскою проповѣдью и законодательствами — изъ Рима и Византіи — въ такомъ бытовомъ періодѣ, когда не могло быть и рѣчи о «половой опекѣ«. Полу, который назвался, a впослѣдствіи и дѣйствительно сталъ «сильнымъ», не было не только никакой надобности, но даже и положительно вреднымъ оказалось видѣть въ женщинѣ, хотя бы уже и подчиненной брачно, «полъ слабый». Отмѣтимъ, что даже при Иванѣ Грозномъ населеніе Руси равнялось полутора милліонамъ жителей, и густота разселенія была менѣе, чѣмъ нынѣ въ Архангельской губерніи. Половая опека германцевъ выработана каменнымъ замкомъ въ горномъ ущельѣ и городомъ, который выростаетъ подъ охраною замка. Славянство же встрѣтилось съ христіанствомъ отвюдь не въ городской формѣ разселенія: это — еще жизнь лѣсного или степного хутора, избяное скваттерство на родовыхъ началахъ. Въ опасностяхъ и приключеніяхъ этого рода, первобытный славянинъ искалъ въ женѣ существо — умиротворенное для домашней жизни, но совсѣмъ не «слабое, робкое, долженствующее быть защищаемымъ». Знаменитый славянофилъ Константинъ Аксаковъ когда-то обратилъ вниманіе на слово «супротивница», которымъ ласкательно и уважительно характеризуютъ былинные богатыри своихъ невѣстъ и женъ. Супротивница здѣсь значитъ не то, какъ теперь почитаютъ: «которая мнѣ перечитъ, противъ моей воли идетъ», но — «ровня мнѣ, способная выстоять противъ меня въ моемъ подвигѣ, въ моей работѣ«. Это были вѣка, когда расчищались лѣсныя чащи и выкорчевывались первые участки подъ будущее общинное земледѣліе, когда шелъ рукопашный бой со звѣремъ и съ человѣкомъ чужого рода-племени за право мирнаго сосѣдскаго существованія. Естественно, что въ такой тяжкій рабочій и опасный бытъ женщина нужна, именно, какъ «супротивница» мужчинѣ, a не какъ чувствительная Эльза изъ «Лоэнгрина», за которою половая опека приставляетъ семь нянекъ и семь сторожей — блюсти ея лилейную безпомощность. Жена Ильи Муромца одѣвается въ его доспѣхи, чтобы биться съ Тугариномъ, за отсутствующаго мужа. И «бѣжалъ Тугаринъ въ свои улусы загорскіе, проклинаючи Илью Муромца, a богатырь Илья Муромецъ знать не зналъ, вѣдать не вѣдалъ, кто за него бился съ Тугариномъ». Это физическое равенство женщины съ мужчиною ползетъ черезъ много славянскихъ вѣковъ, всплывая то фигурами былинными, то лѣтописными, то пѣсенными изъ позднѣйшаго новгородскаго эпоса и разбойничьей лирики. Когда ушкуйникъ, а по слѣдамъ его, піонеръ съ топоромъ и сохою двинулись отъ Ильменя и Ладожскаго озера на дальній сѣверъ и волжскій востокъ, туда передвинулся и богатырскій типъ женщины-добычницы, «супротивницы» своему мужу. Для западной Руси онъ сдѣлался уже излишнимъ въ развивающемся городскомъ быту. Тѣмъ не менѣе, не только въ новгородскомъ эпосѣ о Васькѣ Буслаевѣ, но даже и въ лѣтописяхъ новгородскихъ встрѣчаемъ мы женщинъ, предводительствующихъ уличными смутами, которыми былъ такъ учащенно богатъ этотъ странный городъ, съ его безалабернымъ народоправствомъ. Поволжье полно преданіями объ участіи «могутныхъ» воинственныхъ женщинъ въ колонизаціи края: достаточно напомнить, хотя бы, легенду объ Усольѣ подъ Казанью. На Мурманѣ поморки до сихъ поръ сохранили отзвуки самостоятельности, столь свойственной доисторическимъ прабабкамъ ихъ. Море и климатъ не измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ славянка впервые увидала предъ собою волны Ледовитаго океана, слѣдовательно, почти не измѣнилась потребность дружной работы обоихъ половъ въ обезпеченіе тяжкаго существованія, почти не измѣнилась первобытная трудность для мужчины-побѣдителя обратить побѣжденную женщину въ слабосильную игрушку, въ предметъ семейной роскоши, почти не измѣнились отношенія женско-мужского равенства. Поморка, какъ мужчина, работаетъ, какъ мужчина, получаетъ за трудъ, какъ мужчина, пьетъ водку и, какъ мужчина, горланитъ на сходкѣ.