— У бабки Люши задержалась. Она просила меня лекарства ей принести… — заготовленной отговоркой объяснилась Тамара, испытывая неприятную скованность и некоторую панику от прикосновений мужа, будто в университете он заразился какой-то скверной.
— Тебя чайком напоить? Я как раз заварил свеженького, — предложил Спирин, вероятно, догадываясь по холодному облаку, которое принесла с улицы Тамара, что ей не помешает горяченького. — А может, рюмку водки для сугреву? Ты как, лапа?
Спирин был сейчас весел и добр, и абсолютно неизменен — как до рокового сегодня. Он называл Тамару по обыкновению «лапой» — сокращенно — шутейное от «лапочки», а в окрасе его голоса и в выражении лица не слышалось и не читалось даже полутонов и штрихов натянутости и двуличия.
— Нет, не надо водки. А чай — я потом, — отказалась Тамара и, не заходя в комнату (сумрак прихожей, в которой горел лишь настенный светильник, помогал утаить настроение), пошла в ванную. — Я в ванне погреюсь. Ты ложись спать, не жди меня.
Стыдно! Жутко стыдно! Нет, ей стыдно не за себя, а за него. Она думала, что Спирин на нее глаз не посмеет поднять после того, что случилось. А все не так. Это у нее все внутри дрожит, а у него никакой натянутости, никакого смущения. Ни одной беспокойной ноты, ни одного извинительного тона. Тамара отсиживалась в ванной, впустую лила воду, для шума.
В остатний час вечера ей удалось избежать разговоров со Спириным, его возможных ласк и позже него лечь в постель. И опять это было впервые — чтобы она не хотела общения и объятий мужа.
Она долго лежала в неподвижности притворного сна, дожидалась, когда Спирин уже не сможет разлепить веки, если даже она потревожит тишину комнаты вздохами или плачем. Потом поднялась с постели, перебралась на стул к окну, под размытый синий свет месяца.
Мысли Тамары слегка поостыли, не кидались с одного на другое в поисках боли и утешения, и сейчас ей хотелось все осознать, добраться до какой-то страшной, но простой истины, отвечающей на мучительные вопросы: за что? почему?
Она переводила задумчивый взгляд с унылой сини ночного окна, в котором висел месяц, на постель, где безмятежно посапывал Спирин. Она понимала, что любая истина, открытая ей, окажется неполной, ибо главное скрыто в нем, в ее муже, в его безоблачном настроении, в его шутках, в совершенной непогрешимости его вида, в этой обычности его мирного беззаботного посапывания. Она не испытывала к Спирину неприязни и брезгливости, хотя, ложась рядом с ним в постель, страшилась и назло себе хотела поймать от него запах чужой косметики, чужого женского тела. Она лишь смутно и больно догадывалась, что уже не сможет быть с ним той, какой была прежде — безоглядной, беспамятной…
Но чем дольше Тамара горбилась на стуле, поджимая босые зябнущие ноги, тем шире разрасталось желание хотя бы отчасти оправдать мужа. Не он, а та… та, которая нахально забралась к нему на стол, больше всех виновата! Детально помнилась ее одежда: броское огневое платье, черные чулки, вульгарная желтизна крашеных волос, алчные пунцовые губы и цепкие, звериные ногти (хотя, по правде, ее ногтей Тамара не различила). А это дурацкое «Ты представляешь?!» (Тамара передразнила), а развязный смешок?…
«Проститутка… — прошептала Тамара. — Она просто хочет легко экзамены сдать… Хитрая шлюха!» Тускло забрезжила в душе успокоенность, что Спирин не так уж порочен, а, скорее, доверчив. Но вместе с тем, липкий и противный, как болотный ил, стал обволакивать страх, что «проститутка» походя, даже ради забавы, разрушит семью. И плевать ей, бессовестной, что любовь Тамары к мужу чиста и преданна. Плевать гадине!
Тамаре хотелось кинуться на постель к Спирину, разбудить его, растрясти, выпытать все от начала до конца и спасти и его, и себя от позора или, в другом случае, решить вопрос с разводом, чтобы не позволять втаптывать себя в грязь… Но она усидела на стуле, не сорвалась. Она очень любила и немного побаивалась Спирина. Она помнила его урок, который он дал ей сразу, на второй день после свадьбы.
…Тамара прекрасно помнила то утро — еще бы забыть, после первой брачной ночи! — когда дом был полон цветов, подарков, когда во всей атмосфере было разлито что-то пьянящее, даже наркотическое, словно бы все было и не наяву, а продолжением какого-то безумно восторженного сна. Спирин в нарядном светлом халате с атласными лацканами пришел в спальню с подносом, на котором были кофейник, чашки и им приготовленные гренки.
— Это тебе, лапа. Наш первый семейный завтрак. — Он поставил поднос на столик рядом с кроватью, запах кофе еще ярче украсил дом новобрачных. Спирин поцеловал Тамару в нос и, проведя средним пальцем правой руки ей по брови, оттолкнул боковую прядь ее распущенных волос. — Хочу тебя спросить: ты не против, что называю тебя «лапой»?