Рэй замялась, прежде чем повернуться. Она подошла вплотную к чугунным прутьям, взялась за них руками и медленно подняла глаза… Ноги стали ватными, а по спине побежали мурашки: рядом с маминым памятником стоял еще один, поменьше, совершенно черный, посередине белела овальная фотография, Рэй с упавшим сердцем открыла калитку и вошла. Она наклонилась перед памятником и… встретилась с собственным лицом: фото на паспорт пятилетней давности. Имя, отчество, фамилия. Дата рождения и дата смерти. Получилось, что она умерла вчера…
Свет фонаря, оставшегося где-то позади, создал другую — темную Рэй, покорно ложащуюся на свой памятник. Заметив эту тень, Рэй содрогнулась и почувствовала озноб. Полумрак кладбищенских деревьев, могилы, упрекающие жизнь за ее беспечность, тень — все на несколько сот метров вокруг было сильнее одного стучащего сердца – маленького, с кулак Рэй – и все отвергало его. Страх и отчаяние сдавили горло, ей захотелось плакать, по не было слез. Она закрыла лицо руками и попыталась справиться с дыханием: пусть вдохи будут короче, а выдохи длиннее, чтобы меньше вдыхать этого страшного тленного воздуха и скорее выпустить эту уже не умещающуюся в груди боль. Мертвецы — не страшно, думала Рэй, страшно то, что для вечности человек — это бездомная душа и кости, гниющие в земле. И, конечно, душа, если она имеет на это право, никогда не прилетает на кладбище, потому что само существование могилы оскорбляет и ее, живую, и ту вспышку жизни, которую ей посчастливилось пережить в теле. Тело болело вместе с душой, тело испытывало желания, тело стремилось быть с кем-то рядом, иногда спорило с душой.,. Но едва она покинула его, как и тело стало таять, исчезать — возможно, рядом с телом того человека, которого при жизни ненавидела душа. Два ненавистных Друг Другу тела могут смешаться и стать удобрением для одного дерева. А две покинувшие оба тела души будут смотреть на это дерево с небес и принимать как данность: ничего не важно после смерти, она примиряет всех, венчая пустотой. Жизнь разделяет, смерть соединяет, а сильнее их обеих разве что любовь, которая соединяет души при жизни и мучает раздельностью тел, «А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений…» Рэй всегда любила Блока. Он тоже был странным, несчастным, злоупотреблял опиумом и бежал от любви. Слезы обожгли ладони: Рэй стало мучительно жаль себя; вот она жила после Блока, фактически пережила его, а кто-то переживет ее, и души объединит небо, а тела — земля. Все уходят, так и не поняв, зачем они приходили. Самым глупым в смерти для Рэй казалось, что она, Лена, может умереть, так и не поняв, не полюбив себя, не заслужив чьей-то любви, не полюбив кого-то другого. Нельзя любить кого-то, не научившись любить себя… Здесь, в земле, она будет вместе с теми, кто презирал ее; она не была нужна живой, а мертвыми не нужен никто. Другие ушедшие наверняка были понятны себе, а она? Она даже не понимает, какого пола существо живет в ее не особенно привлекательном женском теле, не понимает, жива ли она вообще, если смотрит на собственное надгробье со стороны, если заслужила такую ненависть. Кто большее чудовище: она или ее отец, установивший этот могильный памятник?.. Рэй почувствовала, как слабеют ноги, но от мысли, что, опустившись на корточки, она станет ближе к земле — страшной, холодной, чужой, — ей стало жутко. В этот момент она была заблудившейся в чужом дворе пятилетней девочкой, мечтающей, чтобы добрый волшебник за одно мгновение перенес ее домой. А где он, ее дом? Приступом подошли новые слезы, но тут Рэп почувствовала, что кто-то коснулся ее ноги. Она в ужасе отняла от лица руки и увидела быструю тень, скользнувшую мимо нее: уже по ту сторону ограды довольно уверенно вышагивал котенок, Рэй быстро открыли калитку и вышла за ним. Он должен вывести ее отсюда, он знает дорогу, и он не боится. Котенок увидел на асфальте пожухлый бесформенный листик, насторожился, толкнул его лапкой и тут же прыгнул на него — листик не сопротивлялся. Котенок поохотился еще несколько секунд, потом поежился от холода и требовательно мяукнул. Рэй подошла ближе и взяла его на руки. Они шли вместе, так было не страшно— поворот, еще поворот; котенок урчал, а Рэй прислушивалась, как под правой ладонью ровно и быстро отстукивал крошечный живой двигатель: два сердца против всей этой кладбищенской тишины уже сила. Щеки высохли от слез, но были совершенно ледяными, Рой снова вышагивала с пятки на носок, бросая вызов миру, и четко понимала, что больше никогда не пройдет этой дорогой, не вернется на это кладбище, — мама простит, она ведь и сама, конечно, не здесь.
У сторожки Рэй остановилась и заглянула в окошко. Сторож заметил ее и поставил стакан.
— Чего, навестила? — сказал он уже с порога.
— Да ерунда все это!.. — Рэй отмахнулась как человек, которого спросили о чем-то недостойном даже формального обсуждения.
Рэй протянула сторожу котенка. Он обреченно вздохнул, взял его и закрыл за собой дверь, Уже из-за нее Рэй услышала: «Эй, Матильда, блудника твоего доставили!»
Сторож вышел и молча открыл ворота. Оказавшись по ту сторону, Рэй быстро пошла к остановке. К милиционерше ехать не хотелось: не было желания говорить, не было сил для игры. С отцом можно не общаться: он теперь просто сосед по коммуналке. Главное — скорее очутиться в своей комнате. Хорошо было бы выпить с Кирш. Но у той своя жизнь, и у Лизы, кажется, именно сегодня день рождения; Рэй ведь даже приглашена, но какое уж тут: прийти на праздник с кладбища продрогшей и заплаканной и сказать: «Желаю тебе, Лиза, чтобы тебе не поставили надгробный памятник при жизни!»
3
Ей звонила бывшая однокурсница,
— Алис, ты все время с Андреем своим, или тебя можно вытащить? Тут местечко одно открылось; работает с двадцати трех — можно и в рабочие дин!
— Спасибо, я вообще-то ночную жизнь — не очень.,. — Алиса поморщилась, будто собеседница на том конце провода могла видеть ее гримасу.
— Не дури: дети появятся — успеешь домоседкой побыть! — настаивала звонившая. — А пока отрывайся по полной.
— Не думаю, что это необходимо!
Если кому-нибудь вздумалось бы нарисовать человека, абсолютно отличного от Кирш, то неизбежно получилась бы девушка, похожая на Алису.
Кирш мерила землю аршинными шагами, Алиса ступала павой.
Кирш и ее маму забирала из роддома бабушка, измотанная поиском подержанной детской кроватки. Новорожденную Алису встречал полный комплект родственников на нескольких «Чайках», и дома ее ждали новенькие игрушки.
Кирш играла на помойках московской окраины с детьми рабочих шарикоподшипникового завода и прятала тетрадки с двойками на дно бабушкиного сундука. Алиса ходила в английскую спецшколу и играла в красивые куклы с внуками ученых и дипломатов.
Когда Кирш наблюдала, как кто-то из компании варит «винт» или уже сходит с ума от «прихода», Алиса посещала с бабушкой Эрмитаж или Мариинку.
Когда Кирш боролась с кем-то на ринге, Алиса выкраивала себе новое платье.
Но Кирш могла нанести на лицо питательную маску, включить Вивальди и лечь на кровать, прижав к простыне татуировку с оскалившимся драконом. А Алиса могла заплетать свою длинную русую косу, прыгая по комнате под зловещее пение Rammstein.
Кирш была красива бесполой красотой поколения нового века, Алиса могла бы позировать портретистам далекого прошлого.
В теории Кирш Алиса была бы названа «актером главного театра»: общепринятое было ей близко и ясно, а понять свою роль в спектакле и означало для нее постичь смысл бытия. Не то чтобы Алиса игнорировала мир за стенами театра, но что-то подсказывало ей, что эти стены любовно установила для ее комфорта мистическая сила Созидания, а там, за его пределами, бушуют уничтожающие все страсти Разрушения, и в этом противоборстве Эроса и Тонатоса и заключается вечный двигатель жизни, и лучше не оказываться по ту сторону стен…