– И как ты пьешь эту помою, Эльвира... – Эльвира опустила чашку, оставив на неказистом фаянсе жирный перламутрово-розовый оттиск увядающих губ. – А вот так и пьем. Печенюшки-то бери...
Она пододвинула поближе к Маруськину блюдце с обсыпными сахарной пудрой квадратиками. Вот оно, колечко на её безымянном пальце, мечта его Веры!
– Какие ж у тебя Эльвира красивые руки... – выдавил из себя Маруськи и мгновенно взмок. Он взял руку удивленной секретарши и влажно чмокнул. Помедлил и для надежности запечатлел еще раз.
–Ты чо? – Эльвира смотрела на свою расцелованную руку, зависшую в воздухе, точно на летающую тарелку и удивлению её не было предела.
– Руки говорю красивые... у тебя.
Маруськин залпом допил напиток.
–А-а-а, – промычала она, – понятно. И отчего-то полезла мокрой ложкой в жестяную банку с желудевым порошком, спутав всю последовательность растворимой церемонии.
– Вот смотрю, и колечко красоты неземной у тебя... Заклёпкин подарил?
– Прям! Насмешил. Заклепкин... Сама в горунивермаге взяла.
И улыбнувшись ему широко, до золотых коронок, подлила в чашку кипятка, настраиваясь на продолжение беседы. Но Маруськин скоренько распрощался, оставив женщину в недоумении и легком возбуждении. Тут же в соседнем кабинете он отпросился у комбата, наврав, про разболевшийся зуб.
Ещё не успели остыть ни кипяток в чашке, ни сладострастный жар эльвировой плоти, а Маруськин уже мчал в райцентр на своей машинёнке, пугая придорожные леса рычанием прогоревшего глушителя.
Но в магазине перстенька не оказалось.
Продавщица только что перекусила. Молочные усики на блеклом нетронутом косметикой лице и коротко остриженные с проседью волосы делали ее похожей на стареющего корнета.
«Были, но сплыли», – доверительно огорчила она Маруськина, отщипнула кусочек рогалика и заложила за щёку.
Расстроенный Маруськин постоял, поутюжил ладошкой витринное стекло, надеясь найти хоть что-то похожее... И уже у выхода услыхав «товарищ капитан», обернулся. Продавщица поманила его пальцем. «Вот». Она открыла коробочку. На черном бархате лежал точь-в-точь: и кабошон и веточки по краям...
–Такое?
– Оно! – обрадовался Маруськин.
– Правда чуть подороже будет... А размер-то какой нужен? Это пятнадцать с половиной.
– Нормально. На безымянный.
Маруськин знал все размеры женулечки. Он покупал ей и лифчики и сапоги, и никогда не промахивался.
– Мне пятьдесят, – чревовещала продавщица, выписывая чек и уже громко на весь полупустой магазин: "Сто тридцать в кассу!"
Он вошел в полумрак актового зала, сменившего партийно-выверенный стиль на легкомысленно-новогодний. Народ разбавлял самогон компотом, заедал амаретто кислой капустой и, чуть отдышавшись, снова пускался в пляс.
Маруськин не сразу разглядел Веру, она была с Бирком. Их неспешный танец, затерянный среди других, не был чувственным. Тела держали дистанцию, и лишь руки с переплетенными пальцами беззастенчиво наслаждались близостью.
Маруськин любовался Верой, тоненькой, но фигуристой. Финская блузка, купленная Маруськиным для жены «из-под прилавка» в сельпо, обтягивала, переливалась и искрила. Вера увидела мужа, улыбнулась и помахала ему рукой. Маруськин подхватил жену прапорщика Карданова и повел её в медленном танце к центру зала, поближе к женулечке. Карданиха, уронив голову на плечо кавалера, захрипела про горную лаванду – желтые цветы. От неё пахло солеными грибами. Ещё пол песни они топтались рядом. А потом Вера оставила Бирка и, разбив пару мужа, зашептала, обвивая его шею руками: «Я ревную». Подсвеченные крашеными гуашью лампами самодельной светомузыки, они медленно поплыли по залу. А полковник Бирк, увлекаемый нетрезвой кардановой женой, завальсировал в другую сторону.
В новый год каких только чудес не бывает. Вот оно! Не отнимая одной руки от жениной талии, другой Маруськин нащупал в кармане брюк коробочек, открыл его и в кармане же надел подарок на свой мизинец. Правда, дальше первой фаланги перстенек не прошел. Довольный Маруськин, предвкушая восторги и поцелуи, вскинул руку со словами «опа-ля!» и пошевелил окольцованным мизинцем перед носом восхищенной и удивленной Веры.
«Петрушечка!» – голос ее взлетел под потолок, точно пробка, выбитая из бутылки шампанского. Конфетти поцелуев осыпали выбритые и надушенные в честь Нового года щёки Маруськина.
За глаза, сияющие стоваттным счастливым блеском, за белые рученьки, за хрупкие пальчики... За все, чем была для него эта женщина, он отдал бы жизнь, не то, что сто тридцать рублей! Да, ещё пятьдесят сверху.