Мы возвратились в Париж из свадебного путешествия. Пока я устраивалась в нашем изящном особняке, обставленном с таким вкусом, — ты же знаешь, это райский уголок! — мой муж сразу же принялся за работу-и целыми днями пропадал у себя в мастерской. Возвращаясь вечером, он с одушевлением рассказывал о своей новой скульптуре для предстоящей выставки. Он задумал изваять «Римлянку, выходящую из воды». Ему хотелось передать в мраморе легкую дрожь купальщицы, озябшей на ветру, влажную ткань, прилипшую к плечам, и еще много разных красот — я уж не помню каких. Признаюсь тебе по секрету: когда он говорит о скульптуре, я далеко не все понимаю. Тем не менее, веря ему на слово, я поддакивала: «Это будет очаровательно…» Мне заранее представлялось, как я гуляю по аллее, усыпанной песком, любуясь шедевром моего мужа, прекрасной белой статуей на фоне зелени, а позади кто-то шепчет: «Это жена художника…»
И вот однажды мне захотелось посмотреть, как подвигается дело с нашей римлянкой, и я вздумала неожиданно нагрянуть в мастерскую, где до сих пор мне еще ни разу не приходилось бывать. Это была моя первая прогулка по городу без мужа, и, на беду, я постаралась принарядиться как можно лучше… Войдя в палисадник и увидев, что дверь раскрыта настежь, я направилась прямо в мастерскую. Вообрази мое негодование: муж мой работал в грубой белой блузе, точно каменщик, испачканный, растрепанный, руки в глине, а перед иим на подмостках, ничуть не смущаясь, преспокойно стояла какая-то длинная дылда, почти совсем голая. Рядом на стуле валялось в беспорядке ее жалкое, грязное тряпье, стоптанные башмаки, круглая шляпка с облезлым пером. Ты сама понимаешь, милочка, что, едва взглянув на все это, я опрометью выскочила. Этьен порывался что-то сказать, удержать меня, но я с омерзением отшатнулась, отвела его вымазанные в глине руки и, еле живая, прибежала к маме. Тебе нетрудно представить себе эту картину.
— Господи боже! Дитя мое, что с тобой случилось?
Я рассказываю маме все, что видела, — в какой позе стояла эта гнусная женщина, в каком костюме. И плачу, плачу, захлебываюсь от слез… Испуганная мама старается меня утешить, объясняет, что это, должно быть, просто натурщица.
— Как? Натурщица?.. Да ведь это отвратительно!.. Мне никто об этом не говорил, когда я выходила замуж!..
Тут влетает растерянный, запыхавшийся Этьен и тоже старается убедить меня, что для художника натурщица не женщина, а всего только модель и что без модели в его работе обойтись невозможно. Никакие доводы на меня не действуют, и я решительно заявляю, что мне не нужен муж, который целые дни проводит наедине с полуголыми девками.
— Послушайте, друг мой, — говорит бедная мама, пытаясь примирить нас, — а не могли бы вы, ради спокойствия жены, заменить натурщицу манекеном?
Мой муж в ярости кусает усы.
— Нет, матушка, это немыслимо.
— Но все-таки, мой милый, мне кажется… Ведь модистки, например, пользуются картонными болванками, чтобы примерять головные уборы… Разве нельзя не только голову, но и все остальное?..
Как видно, это невозможно. По крайней мере Этьен долго убеждал нас в этом со всякими подробностями и учеными словами. Он казался при этом таким несчастным, таким расстроенным! Утирая глаза, я посматривала на него украдкой и видела, что мои слезы его глубоко огорчают. И вот после долгих, бесконечных споров было решено, что если уж нельзя обойтись без натурщицы, то она будет позировать в моем присутствии. Как раз рядом с мастерской находится небольшой чуланчик, откуда все можно отлично видеть, оставаясь незамеченной. Ты, верно, скажешь, что стыдно ревновать к какой-то уличной девке да еще устраивать сцены ревности. Но видишь ли, кисанька: чтобы судить об этом, надо самой испытать такие мучения.
Натурщица должна была прийти на следующий день. И вот, собравшись с духом, взяв себя в руки, я спряталась в каморке, поставив мужу условие, что при первом же стуке в стену он сразу прибежит ко мне. Не успел я затворить дверь, как ввалилась вчерашняя противная девица, одетая бог знает как, — подумай, она разгуливает по улице даже без белых манжеток, в какой-то драной шали с зеленой бахромой! Я сама на себя удивлялась, как я могла ревновать к подобной особе. И все-таки, милочка, лишь только я увидела, с каким бесстыдством эта дылда, сбросив шаль, скинув с себя платье, начала преспокойно раздеваться посреди мастерской, — не могу выразить, что со мной сталось. Я просто задохнулась от бешенства… и тут же постучала в стенку… Пришел Этьен. Увидев, что я побледнела и вся дрожу, он посмеялся, ласково успокоил меня и вернулся к своей работе… Теперь натурщица стояла на подмостках, полунагая, ее длинные, шелковистые волосы густой гривой рассыпались по плечам. Несмотря на ее вульгарное, потрепанное лицо, это была уже не прежняя жалкая тварь, а настоящая статуя. Сердце у меня сжалось. Но я сидела молча. Вдруг, слышу, мой муж кричит: «Левая нога!.. Левую ногу вперед!» Натурщица не понимает, тогда он подходит ближе и сам… Тут уж я выдержать не могу. Стучу. Он не слышит. Стучу громче, стучу изо всех сил. Этьен, оторвавшись от работы, прибегает рассерженный.
— Полно, Арманда!.. Будь же благоразумна!
Но я заливаюсь слезами, склонив голову ему на плечо:
— Милый, это свыше моих сил… Я не могу… не могу… — Ни слова не говоря, он возвращается в мастерскую и подает знак натурщице — мерзкая девица одевается и уходит.
После этого несколько дней подряд Этьен не заглядывал в мастерскую. Он сидел дома, со мной, никуда не выходил, даже не встречался с друзьями, был кротким, ласковым, но таким печальным!.. Как-то раз на мой робкий вопрос: «Ты больше не работаешь?» — он коротко ответил: «Нельзя работать без модели». Я не смела настаивать, чувствуя, что сама виновата и что он вправе на меня сердиться. Однако после ласковых уговоров и разных нежностей я добилась обещания, что он вернется в мастерскую и попытается закончить статую по… — как это говорят художники? — по памяти, из головы, словом, именно так, как предлагала мама. Мне-то это казалось делом нетрудным, но он, бедняга, ужасно мучился. По вечерам он возвращался подавленный, удрученный, почти больной. Чтобы подбодрить его, я часто наведывалась в мастерскую. Я каждый раз говорила: «Это очаровательно!» — хотя отлично видела, что дело ничуть не подвигается. Не знаю даже, работал ли он. Когда бы я ни пришла, он вечно курил, лежа на диване, или, катая шарики из глины, с остервенением разбивал их об стену.
Однажды под вечер, когда я с грустью разглядывала незаконченную статую бедной римлянки, которой так до сих пор и не удалось выйти из воды, мне пришла в голову странная мысль. Ведь римлянка почти так же сложена, как я. Отчего бы мне в крайнем случае…
— Что вы называете красивой линией? — спросила я вдруг.
Мой муж пустился в длинные объяснения, показывая, чего недостает его скульптуре и чего он не может закончить без модели… Бедняга! У него был такой расстроенный вид!.. И тогда, знаешь, что я сделала?.. Ну что ж, куда ни шло! Я храбро схватила валявшуюся в углу занавеску и убежала к себе в каморку. Потом, пока он, ничего не замечая, уныло смотрел на свою римлянку, я тихонько взошла и молча стала перед ним на подмостках, в той же позе и в том же одеянии, как та мерзкая натурщица… Ах, милочка, что с ним было, когда он поднял голову! Мне хотелось и плакать и смеяться. Я вся раскраснелась от смущения. Да еще эту проклятую кисею то и дело приходилось подтягивать. Но все равно! Этьен был в таком восторге, что я сразу утешилась. Поверишь ли, душенька, по его словам…