— Не один я, но страдало от Шуйских всё царство. Ко мне никто не смел приблизиться и довести до меня правду; таким бесстрашным грозило заточение, кнут и обращение в ничтожество. Скажу тебе, моя люба, что в первое время, зная, что ты рассказываешь мне правду, злодеи желали и тебя погубить, но твоя мама — это твой ангел хранитель — всё знает, всё видит и постукивает, когда нужно, костылём. Она открыла злодеев; о чём тебе и не поведала.
— Вот, ты сказывала, что и мизинные люди мной недовольны за моё якобы кровопийство, а по правде нужно ещё разобраться кто перед кем виновен? Разве я сказывал наместникам, чтобы они продавали оторванных от семей баб в холопство. Нет! Разве по моему хотению они обогащаются потом и кровью мизинных людей? Нет! Мне приходилось чуть ли не на коленях вымаливать пощаду близким мне людям. Мой ближний боярин Воронцов был осуждён на смерть и только по моим слезам и мольбам выслан из Москвы. Теперь сказывай далее свою правду.
— Скажу, что бояре не любят, когда ты их отдаёшь Семиткину. Ведь он стегает их батожьём на народе. Вот бояре и говорят: снимай с нас головы, а батожьём не моги.
— Ишь чего захотели!
— Я женщина и в твоё царское дело не вмешиваюсь, а если по правде, так у нас на Руси нет настоящего закона. Велел бы ты боярам установить, за что кого карать и за что и кого миловать; пусть бы судьи и решали о кровопийцах, о ведунах, о наговорщиках. Ведь тогда и на твоей душе поубавилось бы грехов, и тебе не пришлось бы держать при себе на всякий час кинжалище.
— А ты, кажется, побаиваешься его?
Не успела царица ответить, как в окно ударилась большая птица, очевидно, напуганная и загнанная бурей. В первое мгновение от неожиданности Иоанн Васильевич, у которого неестественно расширились зрачки, потянулся за ножом, а из его шёпота можно было понять, что он видит перед собой не то Шуйского, не то Глинского.
— Христом Богом молю, мой любый, отдай мне нож. Нечистому нетрудно подтолкнуть тебя на противобожеское дело.
Вероятно, Иоанну Васильевичу почудилось, что и его верная царица вознамерилась обезоружить его и отдать в руки недругов. Одну минуту казалось, что нечистый подтолкнёт на пагубное дело; по крайней мере зрачки его напомнили зрачки волка, окружённого злобной сворой собак.
Анастасия Романовна заметила этот взгляд и воскликнула:
— Думаешь, что я тоже твой враг?! Ну, что ж, коли так — рази мою грудь! Вот сюда в сердце!
И царица быстро открыла свою красивую грудь. Иоанна Васильевича эта сцена встряхнула до того, что нож выпал у него из рук и, обратившись к образам моленной, он выговорил молитву и, совсем обессилев, упал, как сражённый, на скамью.
— А не то вели заточить меня в монастырь, слова не вымолвлю, пешком отправлюсь, — добавила царица.
Иоанн Васильевич поманил к себе супругу и едва слышно прошептал: «Не моги, перестань, а то моя смерть придёт».
Анастасия Романовна поправила его изголовье, приподняла ноги на скамью, взяла нож и положила его тут же неподалёку. Когда сознание царя прояснилось, он увидел, что супруга его склонилась в моленной пред иконами. Эта немая сцена смирила его болезненный дух, и он спокойно задремал.
Анастасия Романовна поднялась при блеске непонятного зарева; можно было подумать, что какая-то лампада вспыхнула и подожгла оборки, какими украшались киоты, но нет, в моленной всё было в исправности, а зарево вторгалось извне, с городской стороны, там пылал сильный пожар.
В это время послышалось постукиванье за окном; звук был знакомым, характерным. То мама своим костылём вызывала Анастасию Романовну. Тихонько, чтобы не разбудить и не испугать глубоко дремавшего Иоанна Васильевича, царица открыла окно и недоумённо спросила глазами появившуюся маму: «Что случилось?»
— Москва горит! — поторопилась ответить мама. — Орудуют разбойники. Вспыхивает нежданно-негаданно в разных местах. Не испугай царя. Пусть он не выходит с Кремля. Я призвала стрельцов, а рынды сами сбежались. Не нужно ли кого в услужение?
— Только не Лукьяша, а почему — после скажу.