Ну а сестра, сидела на кровати, тоже ни рыба ни мясо, понурая вся и грустная. А Барсик, короче, лежал у её ног, калачиком так свернувшись, то есть, как обычно это было. Надя же все говорила ему чуть ли не плача: «Дай лапу, повернись Барсик, кувырок», но он продолжал просто лежать, как будто ему вообще плевать было, что ему там мелкий человечек этот щебечет че-то.
— Доброе утро, — говорю им.
Они молчат в ответ, только взглянули на меня своими глазенками безразличными, и все тут.
— Че с вами такое? — спрашиваю их.
— Плохо все, — отвечает Петька и вздыхает.
— Да, — говорит Надя, — меня Барсик не слушается.
— Ну и что, что не слушается. Он же и раньше не слушался, но это же все равно твой кот. Он просто такой же, как и был раньше.
Сестренка, значит, взглянула на меня и улыбнулась.
— Ты прав, Женя, — сказала она, а потом взяла Барсика и обняла его, а он затарахтел, как трактор.
А я к Петьке, короче, подошел и помог ему рукава на рубашке застегнуть, а то он, как размазня какой-то был, даже в дырочки эти попасть не мог. Я его, тряхнул и сказал:
— Давай, замор… Петька, соберись, а то че раскис тут. Сопли вон подбери, до колен аж свисают. Ты мужик или где?
— Да, мужик, — говорит тихо так.
— Чё? Не слышу?!
— Мужик, мужик, — сказал он уже громче.
— То-то же, давайте уже пошевеливайтесь, завтракать надо.
Ну, я же старший брат все-таки. Надо же как-то их в чувство было привести.
Вышел я из их комнаты, и начал уже осознавать, че вообще здесь творится. Поэтому я сразу на кухню и пошел. Зашел я, значит, на кухню, а там мама за плитой стоит и омлет жарит.
— Доброе утро! — говорю, да так ещё как-то громко, по-веселому, типа.
А мама развернулась так резко, зыркнула на меня и говорит:
— Ага, доброе. Что раскричался?! Садись, давай и не мешайся под ногами!
Ну, я и сел, а мама к столу подошла и помидоры резать начала. Нарезала, значит, и хотела их в миску высыпать. Хвать, а миски этой и нет. А она в раковине стояла с другой грязной посудой.
— Я ж тебе, говорила, посуду мыть за собой! — обращается она ко мне.
— Я мыл, — говорю ей правду, так как я реально вчера посуду после себя вымыл, чего очень давно не бывало.
Ну и она пошла к раковине, и начала посуду эту всю мыть. И тут заходит батя, весь такой заспанный, небритый, с помятым лицом.
— Карина, — говорит он, — ты мою форму погладила?
Мама, короче, даже не повернулась.
— Ничего я не гладила! Ты не видишь, что я делаю?! У меня, что шесть рук, что ли?! Иди давай сам гладь!
— Ага, ладно, — сказал папа и просверлил взглядом мамину спину, а потом на меня грустно взглянул, и пошел гладить, видимо, форму свою. В мятой-то ходить не очень.
Только он вышел, дед заходит на кухню. Весь скрюченный такой, в очках толстенных своих и за стол сразу ухватился, типа, чтоб не завалится.
— Че вы, детвора, разорались тут с утра пораньше?
— Ничего дед, нормально все, — говорю ему, потому что мама его как будто и не услышала. — Че ты такой весь, как будто разваливаешься?
— А че, так и есть, — говорит он мне и рядом садится. — Старость — не радость.
— Ага, так ты ж вон вчера с Петькой на турнике такие штуки выделывал, а сейчас уже, старость — не радость?
— Ну, внучок, вчера — это было вчера, а сегодня — день уже новый. Ты-то, Женек, как сам? — спросил он и похлопал меня по спине, но я, типа, даже этого хлопка и не почувствовал.
— Нормально, — говорю, — ничего особенного.
— Это точно. Ну ладно, пойду я еще полежу немножко.
— Давай, дед.
Он встал с трудом и поковылял обратно.
— Женя, иди сходи поторопи Петю с Надей, а то опоздают, — сказала мне мама.
Я посмотрел на часы. «Почему опоздают? — подумал я, — Они ж всегда так и собираются».
— Сейчас придут они, — говорю маме.
— Женя, тебе что сложно, что ли, сходить?
— Нет, но… вот же они, — говорю я, а шмакодявки заходят на кухню.
Они уже как будто более-менее в форме были, чем до этого. Не такие потерянные, в смысле.
Ну что ж, оставалось еще только одно, что могло подтвердить мои скудные умозаключения по поводу происходящего. Поэтому я встал и врубил телек. На экране опять появился этот противный диктор.
— Здррравствуйте, дорррогие телезрррители, — сказал он своим отвратительным картавым голосом.
Уж лучше слушать звук скрежетания по пенопласту, чем это.
— К главной новости дня, — начал он очень грустно и чуть ли не зарыдал там. — Как вы помните, несколько дней назад, недалеко от города Зурбинск упал метеорит (показывают старые кадры, где мужики и тетки в белых халатах ходят вокруг камня). Он стал причинной неизвестного излучения, которое привело к возникновению у людей различных сверхспособностей (показывают, как разные люди летают, бегают, огнем там пуляются, предметами управляют, под водой плавают и так далее, короче). Но сегодня утром, по неизвестным причинам, излучение прекратило свое действие, и все люди начали терять свои сверхспособности (показывают, как мужики летят над морем каким-то, на перегонки, видать, и резко все начинают падает вниз, и плюхается в воду; женщина пианино ещё, типа, поднимает силой мысли, и тут оно резко валится на пол, и в щепки разлетается; и еще там парень какой-то бетонные плиты рукой разбивает. Он разбил одну, вторую, третью фигагнул и как заорет, а в следующем кадре он уже из больницы с гипсом выходит). Вот я, например, стал говорить, как обычно, не плохо, конечно, но не так как прежде. Да и память стала немного хуже, теперь я даже не могу вспомнить, что ел на завтрак, — сказав это, он заплакал прям по-настоящему. — Извините, дорогие телезрители, эмоции, сплошные эмоции. А сейчас уже не очень экстренный репортаж Зинаиды, Зинаиды, сейчас, как ее там, забыл (он начал рыться в своих листках). А да, Зинаиды Бурмехино из города Нью-Йорк.