Но эта обдуманная и отрепетированная перед зеркалом небрежность на самом деле имеет в своем анамнезе непокорные вихры Филипа, его мятый дождевик из «Месье Рипуа», его черные свитера по горло, надетые прямо на голое тело.
Он казался младшим братом, которого хотелось окружить нежностью, любовью и заботой. Похоже, других отношений он себе и не представлял. Он появлялся – и все бросались уступать ему место. Он только успевал открыть рот, как ему сразу предлагали птифуры на выбор.
До встречи с Анн он купался в этой любви и успел объесться приторной сладостью легких побед и необязательных интрижек. Вел ли он, как многие заправские донжуаны, свой любовный список? Бог весть! Даже если он и был, Анн наверняка его уничтожила. Она была из той породы собственниц, которая не терпела ни соперниц, ни даже предшественниц. Сойдясь с Филипом, а потом и выйдя за него замуж, она начала жизнь с чистого листа.
Ничего не было, никого не было. Только Она и Он, только их любовь.
А потом уже их дети, родственники, малоинтересные подробности их прошлой жизни. Она не оборачивалась назад и не очень-то заглядывала вперед. У них обоих было только сегодня, только сейчас. Этот их день, раскаленный добела солнцем, любовью, влечением друг к другу и желанием какой-то другой жизни, которую они хотели срежиссировать совсем по другому сценарию, чем было принято в буржуазном браке.
Их брак – союз равных, самоотдача, возведенная в абсолют, преданность друг другу, доходящая до полного растворения и исчезновения всякого эго. Двое как одно целое. Вот чего хотела Анн, вот что она себе однажды нафантазировала и стала осуществлять со всем упорством любящей женщины.
…Обо всем этом я узнаю много позже, когда буду читать мемуары и книги о Филипе, через которых тенью пройдет, а точнее, проскользнет Анн. О ней почему-то писали мало и скупо. То ли нечего было, то ли она сама не хотела. Ее место – всегда в полушаге от Филипа. Все прожектора направлены на него, все блицы светят ему в лицо, а она где-то рядом, застенчиво сторонится «бедствия всеобщего обожания», которое на нее почти не распространяется. Да и зачем ей оно? Пусть все достанется ему! Именно так они оба выглядели, когда в 1957 году вышли на сцену московского кинотеатра «Ударник» представлять неделю французских фильмов вместе с другими французскими звездами. Мама рассказывала, что они с отцом достали билеты на открытие и были невероятно горды, что увидели живьем и Даниэль Дарье, и Дани Робен, Николь Курсель и, конечно, самого Филипа с женой. Скромные радости советских людей – хотя бы издали посмотреть, рядом постоять…
– Каким он тебе показался? – допытывался я потом у мамы.
– Красивый, застенчивый, но знающий себе цену.
– А она?
– Ничего особенного.
Мне запомнился этот диалог еще и потому, что накануне я отыскал на книжных полках в районной библиотеке им. С. Перовской маленькую зачитанную книжечку. На мятой фиолетовой обложке в цветочек значилось: «Анн Филип. Одно мгновение». По первым строчкам мне показалось, что это женская проза. Сразу было понятно, что книга переведена легким, изящным русским языком. Захотелось дочитать до конца. И только потом я понял, что автором является вдова Жерара Филипа.
Странное чувство, но у меня была четкая уверенность, что книга «Одно мгновение» попала мне в руки неслучайно. Будто кто-то мне ее подбросил, как подбрасывают чужие документы, или вдруг по ошибке вручают чужое медицинское заключение. У меня в руках оказалось то, что не мне было предназначено. Все это Анн писала ему, Жерару! А я-то тут ни при чем? В таких случаях все себя ощущают посторонними. Случайными свидетелями чужого горя, катастрофы, несчастья. И непонятно, как вести себя? Ну не возвращать же книгу в библиотеку? Я прочитал «Одно мгновение», будто Анн написала все это про меня и мою маму. Про боль, которая не отпускает, про чувство сиротства, про все эти жалкие попытки возвести маленький мавзолей в память о том, кто был содержанием и смыслом жизни. Для меня эта книга стала чем-то вроде «Воспитания чувств», в том смысле, который вложил в название своего последнего романа Гюстав Флобер: L’Education sentimentale (в русском переводе Анны Энгельгардт так и было написано: «Сентиментальное воспитание»).
Мысленно я примерял какие-то наблюдения из «Одного мгновения» на нашу жизнь после смерти отца. Например, что было делать с его вещами, которые невозможно было ни продать, ни выбросить, – только подарить? Но кому? И зачем?
Или эти его фотографии в рамках, вначале любовно расставленные мамой по всей квартире, потом решительно ею убранные с глаз долой, потом возвращенные на прежние места… И его рассыпающиеся записные книжки со старыми номерами телефонов, и коробки со слайдами и разными сувенирами, привезенными им из командировок. Все это в конце концов будет запихнуто в самый дальний угол на антресоли, свезено на дачу, спрятано, перепрятано, в конце концов, забыто, как будет забыто многое, без чего можно обойтись. Ведь надо жить дальше.