Огаэ не плакал. Он молчал и поил белогорца.
- Мы с вами - братья, учитель Миоци, - наконец, сказал он. - Мне объяснил это Эна.
- Эна? - Миоци смолк, что-то вспоминая.
- Да, Эна, рыжий степняк, который рос с вами у девы Всесветлого, Лаоэй, в хижине возле маяка. Он велел мне передать вам этот белый камешек - он отдал мне его, перед тем, как поехал навстречу своей смерти, навстречу коннице Рноа...
- Он... мертв? - тихо спросил Миоци, нежно держа белеющий среди тьмы камень на своей ладони.
Память его словно прорывалась через глубинные пласты, как подземные воды, запертые под глиной и камнем, как вольные, неуемные ключи.
- Он умер, но жив. Так всегда бывает. Он - с Великим Табунщиком, - серьезно ответил Огаэ.
- Да... так, наверное, с ними бывает, - ответил Миоци, целуя камешек. - О, брат мой Эна, о брат мой, Огаэ!
И Миоци протянул руку сквозь решетку и, прижав к себе Огаэ, крепко поцеловал.
- О, брат мой Огаэ, ученик мой, Огаэ Ллоиэ Ллоутиэ! Ты остаешься последним в нашем роду. Будь достоин своего имени, о брат мой, о дитя мое, сын мой названный, мой Огаэ!
- Брат Аирэи! Учитель Миоци! - проговорил Огаэ, плача и смеясь.
- Эй, кто здесь?! - закричали сокуны, хватая мальчика. Но белогорец ударил своими тяжелыми цепями по ногам сокунам, раздробляя суставы их ступней даже через кожаные сапоги, и они, с криками боли, рухнули на землю, а Огаэ с криком "Эалиэ!" скрылся в безлунной ночи.
Башня.
Башня Шу-этэл возвышалась на холме в предутренних сумерках. На ее вершине, на самой верхней площадке, горели светлые факелы - ровно восемь - и она казалась маяком среди отступившего навек моря. К Башне стекались ручейки, собирающиеся во все большие ручьи - это люди со всей Аэолы и даже с Фроуэро пришли к деве Всесветлого, готовящейся умереть жертвенной смертью на глазах у всех, принеся ей свои молитвы. А она уже передаст их Тому, к кому она идет...
Солнечные лучи мало-помалу пробивались, освещая толпу странников и паломников - их было много, одетые в торжественную льняную одежду или лохмотья, национальные плащи народа реки Альсиач или пестрые накидки народа соэтамо... даже степняцкие кожаные и меховые куртки виднелись там и тут...
Каэрэ видел эту толпу с высоты птичьего полета - он, крепко держась за белогорские веревки с крючьями, упорно поднимался по казавшейся отвесной южной стене. Но Луцэ, прекрасный, умный, все знающий до малейшей детали Луцэ, был прав: здесь был ход наверх, и можно было бы даже назвать его потайным, если бы он не лежал на глазах у всех. Так строили Шу-этэл - приходящий снаружи мог спасти деву от ее самопожертвования, ибо неизвестным для других путем оказывался он там, и это было чудесное дело Всемилостивого.
Солнце уже всходило. Каэрэ шептал стихи Луцэ:
"Ты плавишь золото во мне,
Мой голос медью золотится,
Мне суждено преобразиться
В стихии пламенной, в огне"
Он стоял на уступе Башни - невидимый никем, участник давно забытого ритуала Спасения, которого не помнил никто из живущих, кроме маленького Луцэ - Луцэ, в чьей страдальческой и цепкой памяти запечатлелись сотни и сотни лет истории Аэолы и Фроуэро.
Сейчас он выдет к ней, к Сашиа... Да, Миоци послал его с другим поручением - но он не раб Миоци, и не посыльный жреца Всесветлого. Так сказал он себе, и так сказали Лаоэй и Раогай. И Луцэ.
А потом - в степь. Вот она, видна - кажется, только прыгни вниз - и полетишь в нее, теряясь в ковре из маков... там теперь всегда неразлучны Эна и Великий Табунщик. Но никто не видит их - просто так, случайно, из любопытства. Они странствуют в тайне своей дружбы, спасая людей в бураны и непогоду.
И с башен Табунщик может спасать, и из водопада Аир... Вот он - вдали, водопад с радугой... туда подтягиваются войска Игъаара, туда ведет своих, наученных новому "клину" Зарэо - и рядом с ним на коне его живой сын, и его прекрасная и смелая дочь... Они с Сашиа придут к ним, и Зарэо благословит их, если Миоци задержится в пути, снимая заклятия с колодцев и амбаров... Да! Зарэо и Лаоэй благословят их, а Луцэ порадуется за них!
Каэрэ смотал веревку и спрятал ее за пазухой.
- Сашиа! - позвал он, и с его зовом рассветный луч озарил стройную фигуру в синем покрывале с белой оторочкой на мраморном полу среди восьми светлых факелов.
Она выронила флейту и сделала шаг к нему - Каэрэ стоял между небом и стеной, словно выросши из темно-багряного камня Башни.
- Каэрэ, о Каэрэ! Ты пришел? - улыбнулась она. - Ты - сын Запада. Более никто не мог совершить такое.
- Нет, я не сын Запада. Я просто люблю тебя, Сашиа. И я заберу тебя с собой.
- О нет, Каэрэ! - воскликнула девушка. - Я не могу пойти с тобою.
- Я знал, что ты скажешь это. Но твой брат велит тебе пойти - и вот доказательство, - Каэрэ, чье сердце терпко обожгла ложь, достал серебряное полулуние, на котором было написано имя рода Ллоутиэ. - Он прислал это, чтобы ты поверила мне...
- Я слишком хорошо знаю и Аирэи, и тебя, мой благородный Каэрэ... ты берешь на душу грех, чтобы избавить меня от смерти, потому что любишь меня, - вздохнула Сашиа. - никогда Аирэи не желал для меня ничего более прекрасного, чем обет Башни. И то, что ты снова увидел его живым, вырвавшимся из водопада Аир, радует мое сердце... Но он не мог измениться в водопаде, и велеть мне сойти добровольно с Башни, опозорив род Ллоутиэ и осквернив надежду на милость Всесветлого...
- Пойдем со мною, о Сашиа, умоляю тебя! - воскликнул Каэрэ. - Я люблю тебя, и мои свидетели - орел в небе и дельфин в пустыне, и Великий Табунщик велел мне спасти тебя от смерти.
- Он уже спас меня от смерти, Великий Табунщик Тису, - серьезно ответила Сашиа. - И я ничего не боюсь... О, Каэрэ - ты знаешь, о чем просят меня, деву Всесветлого, люди с утра до ночи? О своих посевах? О своих барышах? О своих стадах? О своих утробах? О нет! Они умоляют снять иго Уурта! Они полагают надежду только в одном - чтобы дева Всесветлого шагнула в Ладью, сочетавшись жертвой с Великим Уснувшим, с той жертвой, что он принес, когда более не было ничего, и тогда...
- ...и тогда стал он конем, жеребенком стал он,- и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - пропела она:
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их - словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
- Тогда я остаюсь с тобой, - ответил Каэрэ. И она протянула к нему руки.
- Я не могу быть девой Шу-эна, но я могу участвовать в жертве Тису. Только Великий Табунщик может усмирить Уурта. Я знаю это наверняка. И я остаюсь с тобой, Сашиа. До конца.
И они после этого долго молчали, стоя на коленях друг перед другом и глядя в лицо друг другу. И ничего более не происходило, и ничего более не было.
И только тогда, когда Сашиа подняла глаза к утреннему небу, и Каэрэ оторвал свой взор от лица Сашиа - увидели они, что над площадкой Дев Шу-эна медленно, острыми пиками вверх, растет, словно из ниоткуда, ограда, бросающая уродливую тень вниз, на площадь.
- Ты верил мне, Нилшоцэа, - раздался знакомый голос, и Эррэ в черном спортивном костюме поднялся на Башню. - Ты не обманулся. Она уже никуда отсюда не прыгнет. Мольбы народа к Всесветлому против Уурта ничего не будут значить, не бойся! Она ничего не сможет сделать!