В этот вечер давали длинную современную пьесу одного академика, не делавшую больших сборов, а перед ней — одну из «пословиц» Мюссе, которая шла уже в сотый раз. Народу в театре было мало, и актерское фойе почти пустовало.
Там сидели только три человека: чиновник судебного ведомства, который был влюблен в одну из здешних актрис, но, скрывая это, ухаживал за всеми актрисами театра; старый литератор, завсегдатай Французской Комедии, весь день гревшийся в библиотеках, а по вечерам приходивший греться в театр; ученый-немец, который вошел в моду благодаря увлечению нашего ученого мира германской наукой и теперь, нацепив галстук в розовый горошек, старался завязать светские связи.
— Да, это верно! — говорил он французу. — Прежде я думал, что работа в своем углу может привести к какому-нибудь результату, и вечером я, как истый немец, играл на фортепьяно в своей мансарде… Но старик Газе как-то сказал мне, что здесь можно добиться успеха только с помощью женщин… Да вот Шанвалье… если бы он не бывал в салонах… И тогда я стал одеваться как все.
Тут он с горделивым самодовольством оглядел свою особу и продолжал прочувствованным и грустным тоном:
— Только вот беда… я уже вижу, что никогда не научусь говорить женщинам сальности так, как это умеете делать вы, французы… Я пробую… но получается слишком грубо… или даже непристойно… И вот я умолкаю посреди фразы, никак не могу ее закончить.
Время от времени кто-нибудь из актеров заглядывал в фойе и, подойдя к Фостен, называл ей театральные листки, которые одобрительно отозвались о ней сегодня утром, но от себя не добавлял ни слова.
Один только Брессан[157] в своем развевающемся костюме Фантазио уселся возле нее по другую сторону камина и громко, с горячей товарищеской симпатией, стал превозносить высокое драматическое дарование, которое она проявила накануне.
Потом фойе совершенно опустело.
Наконец туда вошел один знакомый актрисы, низенький сухопарый господин с аккуратной, холеной лысиной, которая, благодаря особым притираниям, напоминала гладкий шар из слоновой кости, — пренеприятный тип светского дилетанта, любитель и перекупщик старины, мастер выманить модную книжку, постоянный спутник знатных иностранцев — словом, неутомимый болтун, чьи комплименты, даже помимо его воли, всегда бывали оскорбительны, но которого повсюду терпели, которому почти прощали, в силу обычного малодушия парижан по отношению к людям, чьи имена попадают в газеты после каждых торжественных похорон и каждой премьеры.
Подойдя к актрисе, он низко ей поклонился и, склонив голову набок, опустив руки, сказал ей самым любезным тоном:
— Знаете, ваш вчерашний успех явился для меня полной неожиданностью… право, я был убежден, что у вас нет никаких данных для этой роли… Однако, поскольку все утверждают, что этот успех существует, ничего не поделаешь, приходится его признать… и все-таки, должен сознаться, у меня не было никакой уверенности… Дело в том, что меня окружают люди, которые всегда начисто отрицали ваш талант… и я был изумлен… приятно изумлен — поверьте… Однако позвольте мне представить вам одного иностранца, который умирает от желания познакомиться с нашей великой трагической актрисой.
Он вышел и через несколько минут вернулся с каким-то голландским адмиралом, который так мало и так дурно говорил по-французски, что вряд ли мог уразуметь что-либо французское, кроме разве только пантомимы Дебюро.
Светского дилетанта и голландского адмирала сменили два молодых человека, состоявших при посольстве. Вылощенные и выутюженные, они под руку подошли к Фостен вихляющей походкой и, любуясь в каминном зеркале вырезом своих жилетов, стали по очереди повторять замирающим голосом: «Божественная, божественная, божественная!»
И под конец — восторг, на этот раз неподдельный! Знаменитый хирург, известный своей страстью к театру, как бомба влетел в фойе и, запыхавшись, сказал Фостен:
— Из-за вас я не поехал на операцию в Бордо… Да, да, я телеграфировал моему пациенту: «Завтра не могу, играет Фостен!..» Вы были изумительны, изумительны на протяжении всего спектакля!
Фостен улыбнулась ему одной из своих обворожительных улыбок — той, что слегка приподнимала углы рта.
— Нет, дорогой доктор, нет… Видите ли, у меня есть внутреннее чутье, и оно никогда не обманывает меня… Когда я в ударе, когда я даю все, что могу дать, я слушаю себя, и это доставляет мне удовольствие… Я наслаждаюсь своей игрой… я — и актриса и публика одновременно. Так вот! Вчера — да, я испытывала это чувство в некоторые моменты… но не весь вечер… о нет, не весь вечер.