Глава 18
Село Калиновка затерялось среди лесов, полей, холмов и оврагов Курской губернии, засыпанных снегами и выстуженных декабрьскими морозами. Село большое, с церковью, торговыми рядами и лабазами, но обнищавшее за годы войны и двух революций, на четверть растерявшее своих жителей. Из этого села взрослые по осени — еще при царе — уходили на отхожие промыслы, большинство — на шахты и заводы Донецкого угольного бассейна. Иные там и оставались, прикипев к новому делу. Революция пробудила в селах надежды на землю, новую жизнь. По селам и деревням бузили покинувшие фронт солдаты, вернувшиеся из голодных городов мастеровые, напичканные диковинными идеями, как устроить по-новому крестьянскую жизнь.
В пасмурный декабрьский день в просторной избе, стоящей в самом центре Калиновки, до революции проживал местный купец. Сегодня в ней заседал комитет бедноты совместно с активистами от каждых десяти дворов. Заседали с утра, накурили — не продохнешь, спорили до хрипоты о том, как переделить помещичью землю, поделенную в семнадцатом наспех, так что зажиточным крестьянам досталось больше, хотя земли у них и так было сверх головы.
Накричавшись, сидели, распахнув зипуны и полушубки, потели, смолили самосад, погружая в дым лохматые головы и бороды, терпеливо ждали, с любопытством и почтением взирая на то, как председатель комбеда что-то там прикидывает в своей тетрадке, макая ручку в пузырек с чернилами.
Председатель, молодой человек лет двадцати пяти, высоколобый, с ранними залысинами, с узкими серыми глазами, прячущимися за припухлыми веками, сросшимися мочками остро торчащих в стороны ушей, в серой косоворотке и городском пиджаке, был человеком грамотным, то есть закончил два класса церковно-приходской школы, до революции работал на шахтах, окружающих город Юзовку, что в Донецком бассейне. Там он кое-чего поднабрался и, по слухам, являлся одним из заводил среди тамошних мастеровых, так что имел, ко всему прочему, опыт руководящей работы. А главное — был по всем статьям своим человеком, калиновским, потому как именно здесь, едва научившись ходить, начинал с подпасков. Звали председателя Никиткой Хрущевым. Он еще по осени вернулся в родное село вместе со всем своим семейством, можно сказать, едва утек от германцев, которые захватили Донбасс, а вместе с ними туда вернулись и хозяева заводов и шахт, и по всему выходило, что оставаться ему там было не с руки.
Его-то, человека бывалого и знающего, и выбрали калиновские мужики председателем комбеда.
— Вот, — оторвался Хрущев от своей тетрадки и постучал по ней пальцем. — Вот здесь я все посчитал. Получается на едока десятина с четвертью. Не принимая во внимание покосов…
— А раньше было вроде как больше, — засомневался лядащий мужик, сидящий в первом ряду, по прозвищу Топорище.
— Так раньше и народу в селе было меньше, — возразил Хрущев.
— Дык сколь народу подалось в город, сколь померло, сколь в войну побило…
— Дык сколь народилось, сколь назад возвернулось, — в тон Топорищу ответил Хрущев, не привыкший лазить за словом в карман. — Ты б еще девяносто второй год помянул, когда перепись была. Тогда и дворов-то имелось полторы сотни, и людей чуть больше тыщи. А нынче дворов уже за двести и людей около двух тыщ. Вот и считай.
— И баб тожеть счел? — спросил кривой на один глаз мужик из третьего ряда. — А ежли она, баба-то, выйдет замуж в другое село или, скажем, в город… или еще куда… Тогда как жеть?
— Нынче, поскольку у нас образовалась советская власть, все равны: и бабы, и мужики, и всякое другое население в виде детей и младенцев, — наставлял мужиков Хрущев. — Наше село нынче имеет населения тыща восемьсот сорок восемь человек, на них все и делится без различия полу, возрасту и у кого какая вера. Такая вот нынче политическая линия.
— А как с теми, которые вышли на отруба? — не унимался кривой мужик.
— Поскольку они сидят на землях Калиновки, тоже подпадают под общую директиву, — терпеливо разъяснял Хрущев. — Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, — продолжал он ровным голосом. — Во времена столыпинского террора часть народа соблазнилась отрубами и отошла от общины. Что ж их теперь — в омут головой? Все ошибаются. Конь о четырех копытах, а и тот спотыкается. Жизнь — такая, как говорится, вещь, которую в короб не положишь и в красный угол не поставишь. Она сама указывает, кому как быть.
— Это верно! Это, конечное дело, так, кто ж спорит!.. — послышалось с разных сторон. — Главное дело, чтоб все было по правде, по справедливости.
— А вот как теперь будет с разверсткой? — выкрикнули с задних рядов. — Как будут брать — с едока али с работника? Али подчистую?