До Горловки так и не добрались. Под утро, когда малиновый рассвет прояснил очертания дальних холмов, откуда-то из мрачной черноты еще не проснувшихся левад выплеснуло длинную струю пламени, и скулящий звук приближающегося снаряда нарушил равномерный перестук колес и тарахтение мотора дрезины.
Петр Степанович уже не спал, стоял рядом с машинистом, вглядывался в тонкие нити рельсов, сливающихся в одну в голубоватой дали. Он успел разглядеть и мгновенно возникшую и пропавшую струю пламени, услыхал и нарастающий скулящий звук, и хотя ни разу еще в своей жизни не слыхивал подобного звука, разве что в кино, но сразу же узнал его и безотчетно прилип к стеклу, точно пытаясь что-то разглядеть в голубовато-сером небе. Затем донесся отрывистый звук выстрела и тотчас же слева от железной дороги что-то блеснуло и громыхнуло коротким эхом.
— Наддай, Семеныч! — вскрикнул Петр Степанович, не соображая, что надо делать в таких случаях, а главное — не веря, что этот выстрел предназначен им, что это не ошибка.
Пожилой моторист Карп Семенович Клименко переключил скорость и дал полный газ.
— Щоб у його повылазило! — крикнул он и погрозил кулаком в сторону темных левад. — Щоб у його на лбу чирий вскочив! Щоб вин дитый своих бильш не побачив!
Второго выстрела Петр Степанович не расслышал почему-то, а разрыв снаряда возник уже справа, и было в этом что-то в высшей степени несправедливое и унизительное.
— Из танка стреляют! — услыхал Петр Степанович уверенный голос лейтенанта Волокитина. — Из немецкого. — И тут же команда: — Тормози!
Завизжали тормоза, дрезина стала резко сбавлять ход, и следующий снаряд ударил впереди метрах в тридцати в самую насыпь. На несколько мгновений колея пропала из виду, но затем дым и пыль рассеялись, и стало видно, что рельсы целы.
— Полный вперед! — скомандовал Волокитин. — Газуй, Семеныч, газуй!
Дрезина взвизгнула колесами, затем рванула, пошла, набирая скорость.
«Господи, только бы проскочить!» — молил Петр Степанович, вцепившись руками в поручень и вглядываясь в черноту левады.
Снова вспышка выстрела, но стона снаряда не слышно, мгновения тянутся… тянутся — и тут чья-то сильная рука с криком «Ложись!» оторвала Петра Степановича от поручня и бросила вниз, на железный пол. И вот он — взрыв! Дрезину качнуло, стекла брызнули сверху, осыпая лежащих на полу звенящим дождем.
— Гони-иии!
Железная дорога пошла под уклон, колеса все чаще и чаще отстукивали рельсовые стыки, последний снаряд догнал их на повороте, но ударил с перелетом, и после этого взрыва стало удивительно тихо, несмотря на вой встречного ветра в разбитых окнах и тарахтение двигателя. Все трое, находящиеся в кабине дрезины, вслушивались в эту тишину, ожидая нового удара, но удар не последовал. Видать, артиллерист потерял дрезину из виду.
Уже из фиолетового сумрака выплывали фермы моста, когда Семеныч, по лицу которого текли струйки крови, начал тормозить.
Всеношный и лейтенант Волокитин молча всматривались в эти фермы, и лишь когда до моста осталось не более пятидесяти метров, стало видно, что фермы слегка провалены и висят на жалком остатке быка, полностью не разрушенного взрывом.
— Неправильно заложили заряд, — пояснил Волокитин. И добавил: — Приехали, мать их в бикфордов шнур.
Петр Степанович тряпицей отирал окровавленное лицо моториста.
— А может, проскочим? — с надеждой произнес он.
— Черт его знает, товарищ Всеношный, — пожал плечами Волокитин. — Рельсы целы, прогиб небольшой, может, и выдержит. Но людей надо снять, дрезину пустить малым ходом, встретить на той стороне. Боюсь только, что приедем мы прямо фрицам в лапы. Нам еще до Горловки верст десять, а кто там, мы не знаем. Лучше идти прямо на Ворошиловград. Тут как раз лощинками да левадами — все не на виду. Повезет — успеем проскочить, не повезет… А дрезину так и так надо пустить: может, проскочит, а лучше, если свалится. Не оставлять же ее фрицам. Так что решайте, товарищ Всеношный.
И Петр Степанович решил идти.