— И не повезу. Вот хоть убейте, не повезу, — уперся парень.
— Повезешь, никуда не денешься. А не повезешь, вылазь. Я сам повезу, — озлился не на шутку Вологжин.
Еле-еле Василий с Инной угомонили разбушевавшегося электросварщика и успокоили парня. Вологжин перебрался в кузов, Василий в кабину.
— Я ж смотрю: свои, русские то есть, идут, — жаловался парень Василию. — Жалко стало. Особенно товарища женщину. А он…
— Ты не сердись на него, — успокаивал парня Василий. — Он еще в четырнадцатом с немцами воевал, у него сын танкистом служит, сам понимаешь…
Служивый высадил их за версту от города, дал колбасы и хлеба.
— За поворотом КПП, — пояснил он. — Вы напрямки идите, через поле — так ближе будет, в самый раз к станции выйдете.
— Какой хороший парень, — вздохнула Инна, провожая глазами пылящую по дороге машину, пока она не скрылась за деревьями.
— На таких Расея-матушка и держится, — проворчал Вологжин, то ли одобряя парня, то ли осуждая. — А вот почему все-таки держится и досе не упала, это, братцы мои, большой-пребольшой вопрос.
Поезда пришлось ждать четверо суток. Жили в полупустой гостинице, питались в буфете, да и то потому лишь, что буфетчица оказалась русской, женой командира, помощника коменданта города. Других возможностей питаться не было: все магазины в городе закрылись, и даже рынок, — то ли торговать нечем, то ли некому. Каждое утро прилетали немецкие самолеты — штук по пять, не более, — бомбили порт и станцию. Первый день постояльцы выбегали из гостиницы, бежали в парк, а с ними и Василий с Филиппом, таща за собой Инну. Но на другое утро Вологжин махнул рукой и сказал:
— А черта им в печенку — не пойду. Пусть бомбят. От такого бега загнешься раньше, чем от бомбы. У зайца уши длиннее — известное дело.
И больше не покидали своего номера. Тем более что у Инны в этот же день пошла горлом кровь. Она ослабла настолько, что едва переставляла ноги, больше лежала, вытянувшись на гостиничной койке, едва проступая сквозь одеяло, словно и тела под ним никакого уж нет — все высохло. Василий и Филипп дежурили возле нее попеременно, кормили-поили с ложечки.
— Вы меня не оставите? — спрашивала она, хватая слабыми пальцами за руки. Просила жалобно, униженно кривя синие губы: — Не оставляйте. Пожа-алуйста.
— Не выдумывай, — грубовато одергивал ее Василий. — Как это так — оставить? Что мы — не люди?
— Я знаю: ты не хотел меня брать, — шептала Инна, заглядывая ему в глаза своими широко распахнутыми, горящими в лихорадке глазами.
— Я и сейчас жалею, что мы тебя взяли, — не щадил ее Василий. — Но раз уж взяли, доставим на место, в Пулково.
— А вдруг не сможем уехать?
— Сможем. Как это так — не сможем? В лепешку расшибемся, а уедем. Кто мы здесь? — спрашивал он неизвестно кого. И сам же отвечал: — Никто. А дома мы нужны и можем быть полезны.
— Да, — шептала Инна и закрывала глаза. Но руку Василия не отпускала даже во сне, точно боялась, что он уйдет, пока она спит.
Василий осторожно высвобождал свою руку, садился в угол и открывал Чехова, захваченного с собой из санаторной библиотеки.
Уезжали русские. Кто на чем. Еще раньше сдвинулись с места евреи. Поговаривали, что немцы уже в Даугавпилсе, будто бы даже подходят к Пскову и взяли Минск, что эстонцы немцев ждут, грозятся всех русских утопить в заливе.
— До чего же вредный народ эти чухонцы, — ворчал Вологжин. — Мы их от буржуев освободили, а они… Никакой сознательности. Я их еще по Первой мировой не люблю, жлобов недоделанных.
Поезд дали ночью на пятые сутки. На удивление он был почти пустым. К утру оказались в Таллине. Через час два вагона из Пярну прицепили к поезду до Ленинграда. На этот раз народу в вагоны набилось столько, что сидели и лежали в проходах, а в купе, в котором ехал Василий со своими спутниками, втиснулись две командирские семьи: три женщины и пятеро малолетних детишек. Лежали лишь Инна да женщины с детьми. Василий с Вологжиным всю ночь просидели в ногах у Инны.
Ехали то быстро, то вдруг останавливались в чистом поле или среди леса, но чаще на полустанках, пропускали другие поезда — одни в сторону Ленинграда, другие в сторону Таллина.
В Ленинград приехали вечером следующего дня, проведя в пути почти сутки. Не заезжая домой, отвезли Инну в Пулково. Здесь девушка почувствовала себя лучше, все оглядывалась с удивлением и улыбалась робкой улыбкой: знать, не чаяла добраться до родного порога.
— У меня такое чувство, что я не была дома целых сто лет, — говорила она. И удивлялась: — А тут ничего не изменилось.