— Это только внешне ничего не изменилось, — философствовал Филипп. — Мы вот тоже вроде бы не изменились, а копни чуть поглубже — совсем другие люди.
— Да, я понимаю, — горестно шептала Инна.
Глава 11
Домик Инны, маленький, почти игрушечный, сокрытый от постороннего взора густыми кустами жасмина, белой пеной переплеснувшими штакетный забор, краснел жестяной крышей да чернел железной трубой. Василий узнал этот домик, едва они свернули в переулок: настолько подробно описала его Инна, лежа в гостиничном номере эстонского города Пярну.
Дом оказался пуст. Ключ нашелся под ковриком на крылечке. На столе в крохотной кухоньке лежала записка, в которой сообщалось, что Иннин папа, инженер-строитель, призван в армию, брат еще не вернулся из пионерского лагеря, расположенного на Псковщине, где-то в районе Чудского озера, а мама на работе — в обсерватории — и будет дома утром, что молоко в погребе, там же гречневая каша в чугунке, щи и картошка в печке, а хлеб в корзинке на стене.
Василий очень хотел уехать домой в этот же вечер: он был уверен, что Мария вернулась в Ленинград вместе с детьми, ждет его и переживает, но Инна не отпустила их.
— Мы, может быть, с вами больше никогда не увидимся, — со слезами в голосе говорила она. — Как же так — приехали и сразу назад? Миленькие, ну, пожалуйста. Давайте баню затопим, помоетесь, поужинаете, переночуете, а завтра с утра и поедете.
— А что, давай, Василий, — легко согласился Вологжин. — В Питере ты еще когда попадешь в баню-то? А тут — вот она. Домой заявишься чистым.
И они остались. Натопили баню. Дали возможность помыться Инне, потом уж сами парились до изнеможения. У Филиппа даже голова закружилась — пришлось отливать его холодной водой.
Потом был долгий и неспешный ужин. И даже с водкой. Инна, в цветастом халатике, посвежевшая, потчевала своих гостей, радостно улыбаясь, и уже не казалась такой до невозможности худой и нескладной.
Василий, изрядно захмелевший с отвычки, не заметил, как исчез Вологжин.
— Дядя Филя спать ушел, — сообщила Инна и вспыхнула лицом, шеей и даже руками. — Я тебе постелила в своей комнате. — Помолчала немного и шепотом: — А сама у мамы лягу.
— Тогда я пошел, — поднялся Василий. — А то усну, чего доброго, за столом. Да и утром вставать рано…
Инна проводила его в комнату и, теребя руками край халатика, пожелала спокойной ночи. Похоже, она хотела еще что-то сказать, да не решилась, а Василий не помог ей преодолеть ее робость.
Дверь за Инной закрылась, Василий разделся и лег — пуховая перина приняла его в свои жаркие объятия. В голове стал нарастать ритмичный стук вагонных колес, прерываемый тревожными гудками паровоза. На все это наплывало что-то несуразное. Так и вертелось: то дорога от санатория, то машина, то бомбежки.
Он проснулся среди ночи. Ему показалось, что рядом кто-то плачет. Или стонет. Возможно, что это продолжался сон. Тюлевая занавеска на окне надувалась от легкого ночного ветерка, голубоватый свет озарял крошечную комнатку: еще царили здесь белые ночи. Время от времени где-то близко начинали ссориться галки, одуряющим запахом жасмина был густо пропитан прохладный воздух — и странным и невероятным казалось все, что было с ним в последние дни, что где-то идет война, стреляют, умирают люди. Слава богу, все это кончилось, снова он окунется в привычную жизнь, размеренную, расписанную почти по минутам.
Скрипнула дверь, на пороге застыла тонкая белая фигура. Долго стояла, не шевелясь, затем приблизилась к его постели, остановилась рядом. Он следил за ней сквозь ресницы, стараясь дышать ровно, хотя непонятное волнение охватывало его тело, сбивая дыхание. Он вспомнил, как на берегу Рижского залива обнял и поцеловал эту нескладную девчонку, какой ужас вспыхнул в ее глазах. Так зачем она здесь? Чего ждет от него?
Тонкая рука протянулась к его голове и замерла в нескольких сантиметрах. Василий даже почувствовал жар, исходящий от этой руки. Затем заостренное лицо, слегка голубоватое, с темными провалами глаз, надвинулось на него, но тоже замерло в нерешительности совсем близко от его лица.
Он открыл глаза, поднял руку и провел пальцами по впалым щекам, по легким, как пух, волосам. Большущие глаза Инны вспыхнули непролитой слезой, раздался не то всхлип, не то вздох, и девчонка упала ему на грудь и забилась в беззвучных рыданиях.
«Этого еще не хватало», — думал Василий, машинально гладя ее волосы. Волнение его, минуту назад сбивавшее дыхание, улетучилось, он чувствовал лишь досаду и желание поскорее оказаться подальше отсюда, от этого дома, от всего, что было связано с санаторием и долгой дорогой, которая еще не завершилась. Потом ему стало жаль Инну, он подумал, что она, скорее всего, умрет еще в этом году: война — будет не до лечения, что у него у самого все впереди смутно, и неизвестно, чем все кончится. Вспомнилась Вика, их неудавшаяся любовь, его несбывшиеся желания стать инженером, жалость к самому себе захлестнула его удушливой волной. Затем эта жалость каким-то образом впустила в себя Инну, сплелась с жалостью к ней, руки сами сделали остальное. Он, правда, попытался ее поцеловать, — как же без этого? — но она отворачивалась весьма упорно, и он не настаивал.