Словом, мириться с подобным положением дел, друзья, боле невозможно, посему Пётр Степанович Дехтерев15 собрал вокруг себя единомышленников, я и Павел в их числе. Канальский цех имеет целью смещение Бутова16 с престола. Вот так-то. Я вам открылся, потому как не знаю, доведётся ли ещё свидеться.
– Петя, вы осторожны? – мрачно спросил Михаил Петрович.
Сергей смотрел на полковника с восхищением, Иван Андреевич – с недоверием.
– Конечно, друг мой. У нас у всех клички, мы тщательно конспирируемся, собираемся в разных местах. У тётки моей, Розенбергши, в сельце Котлино, например.
– Что же случится, Пётр Васильевич, ежели вас раскроют, прежде чем вы осуществите то, что задумали? – спросил Иван.
– Что ж, тогда примем свою судьбу. У нас клятва – не называть на допросах ничьих имён, всё отрицать, что бы с нами ни происходило.
– Ты имеешь в виду допросы с пристрастием? – ещё больше помрачнел граф.
– Что бы то ни было. Ну, друзья мои, нам пора, – вздохнул полковник и потрепал брата по плечу. – Брут, ты спишь, а Рим в оковах!17
– А? – Павел пробудился резко, как будто и не спал. – Что, пора?
– Да, майор, труба зовёт.
Братья Киндяковы попрощались с дамами, немного задержались на крыльце, обняли графа, Сергея Ильича, сердечно попрощались с Иваном. Пётр Васильевич тихо сказал ему:
– Вы, пожалуйста, будьте осторожнее в своих речах, помните: в наше время и у стен есть уши.
После их уезда Михаил Петрович пригласил Ваню в кабинет и дал ему стопку листов:
– Это, друг мой, список произведений нашего великого друга Александра Николаевича Радищева, пострадавшего за правду. Екатерина назвала его бунтовщиком хуже Пугачёва. За сию крамолу его приговорили к десятилетней каторге, но Павел, взошед на престол, вернул Радищева из заключения. Проездом в Калужскую губернию он какое-то время пожил в имении своего отца – Дворянской Терешке – у нас в Симбирске. Читайте, Иван Андреевич, эти омытые страданием строки.
Ваня запоем прочитал всё, что было: оду «Вольность», «Осьмнадцатое столетие» и «Путешествие из Петербурга в Москву», пронзившее его правдивостью до глубины души, особенно некоторые главы.
– Знаешь, Пусенька, – с горечью говорил он. – Главу «Городня», в которой изображена судьба холопа Ваньки, воспитанного наравне с сыном хозяина, а потом отданного в солдаты после череды унижений, он как будто с меня писал, а в главе «Медное» описана продажа крепостных с молотка, потому как их господин разорился… Мы вот только с тобой подобное на ярмарке видели… Эх! – воскликнул он. – По всей Руси-матушке тяжела судьба простых людей, и не найти им правды.
Ода «Вольность» также поразила его некоторой тяжеловесностью слога и прямыми нападками на самодержавие.
– Ванечка, как же это, – вопрошала Пульхерия, слушая его размышления, – как это можно было такую книгу напечатать?!
– Напечатали, а потом изъяли из продажи и всё сожгли. Ты знаешь, Александра Николаевича приговорили к смертной казни, а потом царица самолично заменила казнь на каторгу.
– Уж и не знаю, что хуже, – глубокомысленно сказала Пульхерия. – Умереть сразу или долго и медленно…
– Я бы согласился долго и медленно… но в твоих объятьях! – заявил Ваня, и на том беседа о Радищеве была завершена.
Прошла неделя после отъезда Петра и Павла Киндяковых, и семейство Антиповых тоже засобиралось домой. Они сели за последний совместный обед, детишек тоже посадили за взрослый стол, чтоб в их памяти осталась не только детская.
– Ваше сиятельство, там вас спрашивают, говорят срочно по важному делу, – вошёл дворецкий Николай.
– Кто, Николай Игнатьич?
– Не представились, ваше сиятельство, но это пристав, я его в лицо знаю, – дворецкий чуть понизил тон.
– Пристав? – удивилась Екатерина Ильинична.
Граф поднялся из-за стола, отвесив вежливый поклон:
– Прошу меня простить, я вас покину на время.
Пульхерия почувствовала холод под сердцем и машинально положила ладонь на живот. Ваня, сидевший напротив, тревожно посмотрел на неё, она ответила таким же беспокойным взглядом.
– Что вам угодно, господа? – выйдя из столовой, спросил Михаил Петрович. Господа, в числе которых был пристав полицейского управления Козырев Василий Аристархович, пожилой мужчина, известный своим неподкупным характером, два нижних полицейских чина и неизвестный графу высокий чернявый парень с перебитым носом, уставились на него. Затем Василий Аристархович с некоторым смущением сказал: