По щекам графини потекли слёзы.
– Мишенька, мне так жаль этих детей! Так жаль… давай спасём их!
Михаил Петрович прижал к себе жену и поглаживал по волосам, успокаивая. Глаза его встретились с глазами Сергея Ильича, и он покачал головой…
Чуть позже, когда все немного успокоились, если это можно так назвать, Пульхерия совладала со своим отчаянием и пришла в себя хотя бы внешне, граф с графиней, проводив родню, устроились на диване, чтобы обсудить дальнейшие действия.
– А ведь и правда, Катюша, что-то было в поведении Ивана Андреевича, что-то такое, что казалось немного странным…
– Что же это, Мишель?
– Вспомни, в столовой он всегда последним садился… А когда мы входили в комнаты, неизменно вставал… Вот я дурак! – граф хлопнул себя по лбу и покачал головой. – Катишь, я-то полагал, что он от вежливости да благодарности, всегда упрекал его… А ведь эту науку в него с малолетства кулаками да плетью вбили, – медленно, с каким-то отчаянием сказал Михаил Петрович. – Слепец… Такое не вытравишь за неделю свободной жизни.
– Прислуге помогал, – так же медленно сказала Екатерина Ильинична. – Старикам особенно… А когда я сказала… что же я сказала, Мишенька! – графиня заплакала.
– Что ты сказала, Катя? – испугался граф.
– Я сказала, что с молоком кормилицы ребёнок их может подлость всосать, потому что подлое сословие – и нравы такие же… – она разрыдалась. – Как же… как же я его оскорбила! Иван Андреевич тогда смолчал, а вот Пульхерия Ивановна начала меня переубеждать… Я их обоих обидела… Как же мне стыдно, Миша! Откуда это во мне?!
– Графинечка моя любимая, успокойся, прошу! – Михаил Петрович покрыл поцелуями её заплаканное личико. – Что сказано, то сказано, не воротишь, теперь надо думать, как нам Ивана Андреевича вызволить.
– Ты что-нибудь придумал, Мишель?
– Сергей твой подсказал к Потешкину обратиться, что я и сделаю. Никанор Иванович поможет, опыт у него огромнейший!
– А Пульхерия? Она так и останется женой этого зверя?!
– Конечно, нет, что ты! Документы на развод соберём, и она будет свободна! У Никанора Иваныча везде связи есть, – граф зевнул от нервного напряжения и усталости. – Сейчас бы поспать, я так измучился… – он начал прикладывать голову к мягкой спинке дивана.
– Мишель, ты что?? – воскликнула графиня. – Какой сон??
– А что такое? – испугался граф.
– Немедленно вставай!
– Зачем?
– Поезжай в тюрьму, отвези Ивану Андреевичу одежду! Они же его почти голым увезли! Да и вообще, подумай, каково ему там: один, со своими мыслями и страхами… Вставай, Мишель, вставай! Вели запрягать карету! – всполошилась Екатерина Ильинична.
Полуголого и связанного Ивана выволокли из дома, бросили на пол крытой повозки, внутрь на скамью уселись Козырев и Федька, жандармы поехали верхами. Связанного, его немилосердно трясло на всех ухабах, устроиться поудобнее не удавалось: только он начинал ворочаться, как получал пинок от Фёдора:
– Лежи смирно, паскуда!
В жандармерии его швырнули в камеру. Для конца апреля было довольно тепло, поэтому Иван не успел озябнуть, но его сотрясала крупная дрожь от волнения и от страха. За свою жизнь он не боялся, жалел лишь Пульхерию.
«Но граф очень порядочный человек, – подумал он. – Человек слова. Он пообещал – значит, выполнит».
Усевшись на лавку, парень покорился неизбежному. «Всё же хоть немножко, но побыл я на свободе, узнал, каково это: не быть ничьим холопом. Жаль, ребёночка своего не довелось на руки взять, – непрошеные мысли накатили с неожиданной силой, и сердце словно сжало стальными клещами. – И не возьму ведь теперь…» Слёзы подступили к глазам, он вытер их связанными руками.
Сквозь зарешёченное оконце проникали лучи апрельского солнца. Ваня подошёл к нему и подставил лицо под теплый свет, ощутив нежное поглаживание по щеке. Закрыв глаза, он вновь увидел Пульхерию, её потерянный, несчастный взгляд, дрожащие руки, прижатые к животу.
– На всё Божья воля, – пробормотал вслух.
– Не Божья, а барская, – раздался издевательский голос.
Иван обернулся: у решётки стоял Федька, на лице играла кривая ухмылка.
– Ну что, пёс хозяйский, понял, где твоё место?
– Что тебе надо, Фёдор? – спросил парень. – Поймал меня? Возрадуйся теперь, но разговорами не мучь!
– Поймать тебя мало, – в голосе зазвучала неприкрытая злоба. – Надо, чтобы ты, холоп, ноги хозяину целовал и пощаду вымаливал, признал, что ты не человек, а вошь. Хуже вши.
– Не будет этого, Фёдор. Как бы ты ни старался, не будет. Можете до смерти меня забить, но я человек. Такой же, как ты, как барин, – он замолчал и отвернулся.