С грохотом захлопнулась дверь камеры, лязгнули ключи. Иван вздохнул и лёг на лавку. Оставалось только ждать.
Часть третья
«Брат мой, враг мой»
М.Уилсон
– Ну, что будем с ним делать, мин херц? – осклабившись, Федька смотрел на Ивана, стоявшего перед своим господином. Руки и ноги беглеца были в кандалах (верёвок показалось уже недостаточно), на шее – железный ошейник, цепи от которого держали Клим с Епифаном. Саша сидел в кресле и пристально рассматривал своего раба, как какую-то невиданную букашку.
– Ты понимаешь, Федя, – медленно сказал он. – Во сколько мне вылился его побег? Пять тысяч чистым серебром, да погонные расходы, да прочие издержки. Спросишь, должен ли он отработать? А?
– Не знаю, мин херц, это уж как ты пожелаешь.
– Так мне никаких денег не жаль, я и ещё бы отдал за возможность заполучить его в свою власть. Ты посмотри, как одет, мерзавец!
Ивана привезли в той одежде, которая была на нём в день ареста – кружевная рубаха, камзол, красивые штаны. Только башмаки с него уже стащили, он стоял босой.
– Одёжа получше моей, видать, баре богатые, у которых он приживалом был! Дармовой хлеб-то понравилось есть? – спросил он у слуги. – Понравилось, чай, господином быть? Возомнил о себе невесть что, думаю? Что молчишь? Отвечай!
Иван молчал, положив себе не обмолвиться с барином ни единым словом, хоть его живьём резать будут или огнём жечь. «Пусть куражится. Пока силы есть, буду молчать». Вот и молчал, готовясь к худшему.
Александр хмыкнул:
– В молчанку решил поиграть? Ладно, посмотрим, кто кого. Для начала, Федя, одёжу с него снять, оставить исподнее только, да прикуйте к столбу на заднем дворе. На шею – рогатку, чтоб ни минуты не спал. Да лохань с помоями поставьте, а то подохнет сразу не ровён час. Всё ли понятно излагаю?
– Понятно, мин херц! – Федька щёлкнул пальцами, и подручные вывели Ивана из кабинета.
– Не рискуешь ли, мин херц? – спросил. – Может, прямо сейчас казнить? Друзья у него там уж очень всполошились, как бы просить за него не начали. Пожалуются губернатору, глядишь, с проверкой приедут…
– Да хоть государю-императору! – воскликнул Саша. – Холоп мой, право казнить и миловать у меня никто отобрать супротив моей воли не может! А мне надо, Федя, чтоб он сломался и пощаду вымаливал!
– Ой, мин херц, промахнёшься! – поцокал языком Фёдор. – Не будет. Пытались ведь, только хуже стало, сам говорил. А нынче он и вовсе важной птицей себя возомнил… Не будет молить!
– Вот суток трое на цепи посидит без сна, тогда и решим, что делать, – возразил барин. – Болтов говорил, от этой пытки самые закоренелые смутьяны шелковые становятся!
– Болтов всегда дело говорит, – согласился Фёдор. – Пока все его советы в добро были.
– Только парни твои пусть следят за им в очередь. Мало ли какой сердобольный найдётся среди этих скотов! Говорить – пусть говорят. Пусть он страдать начнёт, поняв, что после его побега здесь случилось, это тоже нам на руку. А еды – ни-ни! Кого поймаем, на месте и выпорем! Перед ним же. Иди сгони всех на задний двор, волю объявим.
Ивана стоял в одном исподнем, в кандалах, у того самого столба, возле которого впервые испробовал барскую милость и братскую любовь. На шею ему надели рогатку, конструкция которой не давала провинившемуся никакой возможности спать. Ему предстояло провести в этом пыточном приспособлении трое суток…
Подобные пытки вполне объяснимы, скажем, таким явлением, как фашизм, когда оккупанты любыми способами хотели привести к смирению завоёванное население или выбить необходимую информацию из пленных. Но чем можно объяснить факт, что в своей родной стране один православный угнетал другого православного, используя такой пыточный арсенал, в сравнении с которым меркли ужасы испанской инквизиции?! Как русские крестьяне оказались завоёванными в собственной стране, где каждая пядь земли принадлежала им, была полита их потом и кровью?! Понять, а тем более принять это невозможно…
Иван смотрел на дворовых и не узнавал их. Прошло всего три месяца с его побега, а они выглядели ещё более подавленными и истощёнными, были новые лица. Мало того, дюжина каких-то незнакомых парней разбойного вида стояла цепочкой перед толпой дворни и у каждого из них в руках или за голенищем сапога была плётка. Иван смотрел и видел любимые и близкие лица, на которых читалась боль, страдание или ужас. Он понимал, что всё это связано с ним, поэтому ободряюще улыбнулся, глядя на друзей, но тут же поплатился, схватив крепкую зуботычину от одного из незнакомцев.