– Я понимаю, друг мой, тобой сейчас движет справедливость и праведный гнев, но подумай: твой холоп здоров, силён и крепок, в хозяйстве от него большая польза. Тебе выгодно, чтоб он работал на тебя день и ночь и способствовал твоему же процветанию.
Саша кивнул, соглашаясь.
– А посему предлагаю вот что, – помещик оценивающе посмотрел на пленника. – Если уж ты беспокоишься о своей безопасности, то, во-первых, оставь его у столба на ночь (утром он совсем смирен станет, вот увидишь), во-вторых, завтра прилюдно выпори, да чтоб он сам на лавку лёг и никто его не держал, да чтоб потом при всех попросил прощения и поклялся с целованием иконы, что бунтарские мысли оставит. И первое время не снимай кандалы и рогатку, пусть так ходит, чтоб другим неповадно было. И вообще, Зарецкий, пороть таких надо е-же-днев-но! Как я и говорил! Чтоб помнил, скот, своё место.
После такой длинной речи Болтов даже запыхался и принял из рук камердинера очередной бокал с вином.
– Александр Андреич, – глухо сказал Ваня. – Прикажи снять со столба, мочи боле нет терпеть! Твоя воля – прямо сейчас повинюсь!
– Федя! – щёлкнул пальцами барин и слегка покачнулся, Болтов поддержал его.
Камердинер снял пленника со столба, и Иван рухнул наземь, не чувствуя ни рук, ни ног.
– Давай, винись! – Саша наслаждался видом сводного брата на коленях – не по принуждению, а по собственной воле.
– Прости, Александр Андреич, холопа твоего негодного. Обещаю перед Богом, что боле никогда… – Иван замолчал. – Свой язык поганый сам отрежу, ежели что… А коли служить плохо буду – учи уму-разуму, как пожелаешь. Я пёс твой верный.
– Пёс, говоришь? – Саша с презрением смотрел на него, потом нагнулся, отвесил пощёчину и протянул руку. – Целуй!
Иван, прикрыв набрякшими веками полыхнувшие глаза, распухшими губами прижался к надушенной руке сводного брата.
– И больше никаких мыслей о свободе, равенстве и… братстве? – барин пальцем приподнял его лицо. – Кто ты есть, я не слышу?
– Ванька безродный, Танькин сын… барин… – выдавил Иван.
– Федя, запри его в погреб, да одёжу какую-нибудь, чтоб Богу душу не отдал раньше времени! – приказал Саша.
– Благодарствуйте, барин, – пробормотал Иван. – Одна просьба, если дозволите…
– Просьба?! – возмутился Болтов.
– Да ладно, Николай Павлович, пусть скажет. Говори, – милостиво разрешил хозяин.
– Кусок хлеба и кружку воды… прикажите дать…
– Федя, дайте, что просит, чтоб не околел, – Александр Андреич ещё раз окинул брезгливым взглядом коленопреклонённого брата, хмыкнул и пошёл к дому, взяв под руку Болтова.
– А насчёт жены вот что я тебе скажу, – задушевным тоном продолжил помещик. – Наплюй на неё! Зачем тебе такая сучонка паршивая нужна?
– Ты не понимаешь, Николай Палыч! Это вопрос чести! Она от меня с холопом сбежала, – скрипнул Саша зубами. – За это я её точно убью, не помилую! Даже не уговаривай!
– Не успеешь, – прошептал Иван, всё ещё стоя на коленях. – Не успеешь!
На следующий день всё прошло точно по сценарию: Иван при всей дворне снял порты и подставил зад под розги, потом, стоя на коленях, поблагодарил за науку и повинился, поцеловал барину руку, троекратно приложился с клятвой к иконе. На шею ему надели рогатку и отправили на скотный двор, не разрешив отлежаться ни дня… Да и где ему было отлёживаться? На конюшне его вещички давно выкинули, в том числе и материн сундучок с книгами, а место для спанья ещё не определили.
Предыдущую ночь он провёл в погребе, в том самом, где повесился Савва, и крепко уснул, несмотря на жгучую боль в спине, уснул, как будто голова его лежала на коленях у друга. Снилась ему Пульхерия, довольная и счастливая, и Савва, смотревший с улыбкой и выглядевший весёлым и радостным. Когда Иван проснулся, щёки его были мокры от слёз, но в сердце была решимость выдержать всё, что приготовила судьба, и добраться до Савкиных мучителей. Вот эту цель он себе положил, зная, что Пусенька в безопасности и Михаил Петрович ни за что не отдаст её законному мужу.
Дух его достиг таких высот отстранённости, что на происходившее вокруг он смотрел как будто со стороны. Потому совершенно спокойно, даже равнодушно вынес всё, что от него требовалось: и показательную порку, и целование рук, и всеобщее отчуждение, последовавшее за этим. Работал на скотном дворе, молчаливо выполняя всё, что приказывали, не поднимая головы.
Наступило время обеда. Дворня потянулась на чёрную кухню, чтобы хоть немного заглушить сосущую боль в желудке. Иван тоже пошёл туда. Зашёл одним из последних. Закопчённая людская была полна народу, все сидели за длинным скоблёным столом и сосредоточенно жевали скудный обед. Когда появился Иван, челядь посмотрела на него, но никто не подвинулся, чтобы дать место, никто не сказал ни единого слова. Во взглядах людей читалось лишь осуждение. Парень стал в дверях, ожидая, когда кто-нибудь поест и место освободится. Сенька-форейтор допил чай и вышел, пройдя мимо Ивана и нарочно зацепив его. От этого толчка в очередной раз вскрылись и закровоточили раны, но Ваня даже не поморщился. Рубаха его и так вся была мокра от крови. Когда он, сняв армяк, сел за стол, Дуня увидела это и опять заплакала. Иван посмотрел на неё и прижал палец к губам. Кухарка Груня, стукнув, поставила перед ним мису с кашей, видимо, все остатки выгребла – каши было ровно для котёнка – да кружку с тёплой мутной жидкостью, совсем не похожей на чай. Парень улыбнулся и начал есть, приняв и эту молчаливую кару. Когда он выскребал остатки каши, пришла Дуня и принесла ему большую горбушку ароматного ржаного хлеба и кружку густого молока. Ваня спокойно съел всё, потом встал и поклонился Дуне со словами: